— Ваше императорское величество, могу сказать лишь одно: как только Распутин появится в Ставке, я в тот же час оставлю пост начальника штаба. Пусть этот святой и чудный старец, как вы его называете, и ведёт войска в бой против германцев.

Алексеев, как и Деникин, решительно выступал промяв революционных потрясений прежде всего потому, pro был уверен: всякая революция приведёт к развалу фронта, который и без того держится на честном слове, а следовательно, к победе Германии над Россией.

О характере Алексеева красноречиво говорил и такой факт: когда Николай II отрёкся от престола, Алексеев распорядился не снимать его портретов в Ставке, показывая тем самым, что не собирается заискивать перед новой властью.

Когда Николай II приезжал в Могилёв, для того чтобы (Попрощаться с членами Ставки, произошло событие, которое ещё более возвысило Алексеева в глазах Деникина. Об этом Антон Иванович записал в своём дневнике:

«Никто никогда не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II — отца, монарха и просто человека, когда в Могилёве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал:

   — Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград.

На листке бумаги отчётливым почерком государь написал собственноручно о своём согласии на вступление На престол сына своего Алексея.

Алексеев унёс телеграмму... и не послал. Было слишком поздно: в стране и армии объявили уже два манифеста.

Телеграмму эту Алексеев, чтобы не смущать умы, никому не показывал, держал в своём бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки».

Этот факт ещё более укрепил в душе Деникина убеждение в том, что трагедия, обрушившаяся на Россию, не была случайной: при таком императоре разве могло бы быть иначе?

Антон Иванович гневно сбросил со стола на пол свежий номер газеты, только что доставленный из Петрограда. На первой полосе было опубликовано интервью некоего Иосифа Гольденберга французскому публицисту Клоду Анэ:

«В тот день, когда мы сделали революцию, мы поняли, что если мы не разрушим старой армии, то она подавит революцию. Нам приходилось выбирать между армией и революцией. Мы не колебались. Мы выбрали революцию и пустили в ход — я смею сказать — гениально необходимые средства».

Деникин усмехнулся: уж ему ли не были ведомы эти самые «гениально необходимые средства»! Мало того что на армию обрушился целый поток большевистской пропаганды, схожий с Ниагарским водопадом. Свой «вклад» в разложение армии небезуспешно вносил и германский генеральный штаб. Чего стоили одни только восторженные слова генерала Людендорфа о революции в России! Он откровенно признавался в том, что в тот день, когда наступила эта самая революция, огромная тяжесть свалилась у него с плеч. Людендорф стремился посредством настойчивой пропаганды содействовать разложению не только армии, но и всего российского народа, укреплять в русских людях жажду мира.

Именно немцы придумали и привели в действие крайне выгодную, спасительную для них политику братания на русско-германском фронте. Дьявольская политика эта была продумана педантичными немцами до мельчайших деталей. Германские штабы разработали подробнейшие инструкции для командного состава, исполнение которых давало бы наибольший эффект в деле разложения русской армии. В русских окопах появились сотни тысяч листовок, призывавших солдат воткнуть штык в землю, ибо война якобы выгодна лишь Временному правительству и генералам. Ненцы засылали в Россию надёжных и пронырливых агитаторов, хорошо знавших русский штык. Они призывали к миру на фронте и к войне в тылу — против правительства и офицеров. Эти «агитаторы», помимо прочего, были и опытными шпионами, неустанно ведущими сбор ценной информации. Таким образом, большевистские агитаторы, которые вели подрывную работу в армии, призывая солдат превратить империалистическую войну в войну гражданскую, по существу, смыкались с агитаторами немецкими, и эта мощная агитация была исключительно успешной.

Деникина особенно возмущало то, что такие же идеи проводил и считающий себя русским патриотом лидер большевиков Ульянов-Ленин, собственно, он и разработал стратегию и тактику большевистской агитации и Пропаганды.

«Отправлением в Россию Ленина, — писал генерал Людендорф, — наше правительство возложило на себя огромную ответственность. С военной точки зрения его проезд через Германию имел своё оправдание: «Россия должна была пасть!»

С неизбывной тревогой и волнением следил за всеми «сими событиями Деникин. Он страдал оттого, что не с кем было поделиться своими горестными раздумьями, и потому даже в письмах своей невесте Ксении Васильевне Чиж у него невольно проскальзывали политические мотивы:

«5 апреля 1917 года. Политическая конъюнктура изменчива. Возможны всякие гримасы судьбы. Я лично смотрю на свой необычный подъем не с точки зрения честолюбия, а как на исполнение тяжёлого и в высшей степени ответственного долга. Могу сказать одно: постараюсь сохранить доброе имя, которое создали мне «железные стрелки», и не сделаю ни одного шага против своих убеждений для устойчивости своего положения».

А в письме, посланном месяц спустя:

«Безропотно несу крест. Иногда тяжко. И не столько от боевой обстановки, сколько от пошлости и подлости людской. Политика всегда не чесана. Пришлось окунуться в неё, и нужно выйти незапачканным».

И в письме, написанном через две недели:

«Медленно, но верно идёт разложение. Борюсь всеми силами. Ясно и определённо опорочиваю всякую меру, вредную для армии, и в докладах, и непосредственно в столицу. Результаты малые. Одно нравственное удовлетворение в том, что не пришлось ни разу поступиться своими убеждениями. Но создал себе определённую репутацию. В служебном отношении это плохо (мне, по существу, безразлично). А в отношении совести — спокойно... редкие люди сохранили прямоту и достоинство. Во множестве — хамелеоны и приспособляющиеся. От них скверно. Много искреннего горя. От них жутко».

К великому огорчению Деникина, совсем скоро к «хамелеонам и приспособляющимся» он вынужден был отнести и известного генерала Алексея Алексеевича Брусилова, который, едва совершилась революция, сразу же перекрасился в красный цвет. Это превращение было просто неслыханным и не поддавалось никаким законам логики! Как мог он, бывший паж императора, генерал-адъютант Николая II, достигнув едва ли не преклонного возраста (ему исполнилось шестьдесят четыре года), в котором человеку надлежит обрести мудрость, переметнуться к большевикам, ползать на коленях перед всяческими Советами всяческих депутатов и одновременно с гордостью заявлять, что всё это он делает в интересах России и русского народа! Настоящий цирковой пируэт!

И вот этот самый Брусилов неожиданно сменяет на посту Верховного главнокомандующего генерала Алексеева!

Деникин встретил это назначение с неприкрытой враждебностью. И это несмотря на то, что на русско-германском фронте он воевал под началом Брусилова, высоко ценил его полководческие способности и человеческие качества. В свою очередь, Брусилов неоднократно отмечал военные заслуги Деникина и особенно его «Железной» бригады. Как можно обмануться в человеке! Вот ещё одно проклятие, которое несут в себе революционные перемены: часто они превращают нормальных, честных людей в перевёртышей!

Получив назначение, Брусилов тотчас же прибыл в Могилёв — тихий, утопающий в зелени город на холмистом берегу Днепра. Позднее, уже будучи на Юге, Деникин иной раз думал о том, что нахождение ставки в Могилёве было не лишено некой злосчастной символики: названию своему этот небольшой город был обязан несметному числу находившихся близ него курганов-могильников, при раскопках которых обнаруживали древние арабские монеты. «Вот и Ставка наша угодила прямо в могилу», — эта горькая сентенция всякий раз приходила на ум Деникину, когда он вспоминал о Могилёве.