А в воздухе уже пахло новой, ещё более неистовой грозой. Близилось нападение гитлеровской Германии на Советский Союз...

И Ксения Васильевна в своём дневнике выразила то, что думали и мы с Антоном Ивановичем:

«21 июня 1941 года. По радио говорят только о «слухах», идущих чаще всего от Швеции. Московское радио совершенно выхолостилось, даже никаких намёков нет. Корректность и абстрактность неестественные. Что думать про это Нам? Огорчаться, радоваться, надеяться? Душа двоится. Конечно, вывеска мерзкая — СССР, но за вывеской-то наша родина, наша Россия, наша огромная, несуразная, непонятная, но родная и прекрасная Россия».

«23 июня 1941 года. Не миновала России чаша сия! Ошиблись два анархиста. А пока что немецкие бомбы рвут на части русских людей, проклятая немецкая механика давит русские тела, и течёт русская кровь... Пожалей, Боже, наш народ, пожалей и помоги!»

День 22 июня 1941 года, когда гитлеровская Германия напала на СССР, был днём, совершенно преобразившим Деникина: он перед всеми окружающими его людьми и даже перед самим собой предстал другим человеком, с новыми убеждениями, которых белая эмиграция никогда не могла ему простить. Главным для него сейчас стало не то, что в России продолжает править тоталитарный режим, не то, что этот режим должен быть свергнут самим народом, — главным сейчас стало для Деникина то, чтобы этот самый народ победил иноземного врага и сохранил Россию — великую, независимую и прекрасную. Даже ненависть к Сталину, которая никогда не остывала в душе Деникина, сменилась надеждой на то, что именно Сталин — человек со стальной волей — сможет сплотить народ против фашистского нашествия. Всё было забыто Деникиным — и то, что в Советском Союзе даже само имя его давно предано анафеме, и то, что русский народ, выиграв в смертельном поединке с фашистами войну, тем самым укрепит существующий в стране режим. Главным было — сохранить Россию, всё остальное — её преобразование, обретение свободы — откладывалось на потом.

Деникин не скрывал своих взглядов и, разумеется, отдавал себе отчёт в том, что немцы не будут благосклонны к генералу с подобными убеждениями. Но он оставался самим собой.

Ещё за неделю до того, как немцы вторглись в Россию, гестапо проявило особый интерес к русским эмигрантам, на многих из которых оно ещё задолго до войны завело досье. Сейчас же на основании агентурных данных гестаповцы приступили к основательной «чистке»: многие, кого гестапо считало неблагонадёжными, оказались за решёткой, за другими была установлена слежка.

...В один из летних дней Антон Иванович, как всегда, проснулся рано и отправился на огород: надо было полить грядки с укропом, салатом, огурцами. Но в первую очередь Антон Иванович занялся уходом за цветами, которые очень любила Ксения Васильевна. Утро было солнечное, тихое, и ничто не предвещало неприятностей.

Неожиданно к дому подъехал грузовик с немецкими солдатами во главе с унтер-офицером. Деникин, занятый грядками с другой стороны дома, не услышал шума мотора, и лишь когда его громко позвала встревоженная Ксения Васильевна, поспешил к воротам.

Там он увидел, что унтер-офицер пристально изучает паспорт его жены.

   — Вы за мной? — спросил Деникин у унтер-офицера.

Тот бросил на него презрительный взгляд и брезгливо процедил:

   — Старики нам не нужны!

А Ксении Васильевне приказал сесть в машину. Она повиновалась. В кузове уже находились и другие русские, которых арестовали по дороге, в том числе и племянница Ксении Васильевны с мужем.

Антон Иванович был до крайности взволнован. На все его вопросы унтер лишь усмехался. Машина тронулась.

Как потом оказалось, арестованных доставили в центральный город департамента и разместили в особняке, превращённом гитлеровцами в тюрьму.

Деникин от горестных переживаний слег в постель. Да и немудрено: ему уже было под семьдесят, он был сильно истощён — похудел почти на двадцать пять килограммов, заметно постарел. Слишком много забот лежало на его плечах, потому что Ксения Васильевна постоянно болела. Антону Ивановичу приходилось печь топить, пилить и колоть дрова, готовить еду, убирать квартиру и прочая и прочая... И кроме того — огород, цветник, хотя это и доставляло удовольствие. Правда, здоровье стало основательно сдавать — начались частые приступы грудной жабы. А тут ещё неожиданный арест Ксении Васильевны. Лучше бы арестовали его самого, так нет, им нужны те, кто помоложе! Сделать русских рабами — давнее желание Гитлера, русские для него — это не люди. Люди — это только арийцы. Все остальные — навоз для удобрения рейха. Антон Иванович был морально раздавлен.

Он удивлялся, что не арестовали его самого. Разве немцы не знали его откровенных антигерманских настроений? Деникин хорошо знал, что его брошюры, такие как « Брест-Литовск», «Международное положение. Россия и эмиграция», «Мировые события и русский вопрос», числятся в немецком «Указателе запрещённых книг на русском языке» и подлежат изъятию из магазинов и библиотек.

Деникина из состояния глубокой депрессии вывело лишь то, что под немецким арестом Ксения Васильевна пробыла недолго. Появившись дома, она едва успевала отвечать на нетерпеливые вопросы Антона Ивановича.

   — Рассказывай, рассказывай, — просил он её, с любовью глядя в осунувшееся лицо Ксении Васильевны.

   — Иваныч, милый, да ты успокойся, видишь, я жива и здорова, всё обошлось... — как могла успокаивала его Ксения Васильевна. — Обращались с нами прилично и все твердили, что мы не арестованные, а интернированные. Кормили неплохо, не хуже и не лучше, чем сейчас здесь все кормятся. Правда, сидели мы за решёткой, часовые нас охраняли, подушек и простыней не давали. Два раза в день допрашивали и все допытывались, кто из нас украинец. Уж не знаю почему. Но это нас насторожило. И так как переводчицей была я, то в украинцы никто из нашей группы не записался.

   — Молодчина ты у меня, — растроганно произнёс Антон Иванович.

   — А знаешь, что было самое интересное для меня? Это — беседы с часовыми. Все они были старше сорока лет, большинство мастеровые из Баварии, но были и крестьяне из Бранденбурга и Шварцвальда. Они охраняли нас по трое, сменяясь раз в сутки, и, представь себе, все они были симпатичными и добродушными людьми, к нам относились не только хорошо, но и с явной симпатией, часто делились с нами своим пайком, угощали фруктами и пивом.

   — Даже не верится. Ведь эти боши — зверюги!

   — Выходит, не все. Беседовали мы с ними долго и обо всём. Были среди них и очень воинственные, уверявшие, что с Советской Россией они покончат за шесть недель, что из Украины, включая Дон, Кубань, Кавказ и Баку, они устроят протекторат на манер чешского. И что в Москве будет поставлено «национальное» правительство.

   — Зверские аппетиты! — возмутился Деникин. — А не станет ли им всё это поперёк горла?

   — Говорили, что после разгрома России фюрер предложит мир, но Англия, наверное, откажется, и тогда этот злосчастный остров будет оккупирован, но при этом погибнет большинство населения. Мол, что поделаешь, гангрена должна быть уничтожена. И самое интересное: Германия, мол, установит новый порядок таким образом, что впредь никто не будет иметь возможности начать войну. И особенно меня возмутило их утверждение о том, что якобы Россия первая напала на них, нарушив все свои обязательства. Каково?

   — С ними всё понятно, — махнул рукой Антон Иванович, — ты лучше расскажи, как тебе удалось выбраться.

   — О, это очень интересная история, — улыбнулась Ксения Васильевна. — Ты не представляешь, как я за тебя волновалась. Взяла и написала письмо на немецком языке генералу в комендатуру немецких войск в районе Биарритца. Назвала себя, сообщила, что вины за собой никакой не чувствую, сижу без предъявления обвинений. И передала письмо через офицера — начальника караула. Потом уже узнала, что письмо моё вызвало у немцев переполох. На следующий же день немецкий генерал сам явился в тюрьму. И спрашивает меня: «Кем вы приходитесь генералу Деникину? Родственницей?»