Ещё, пожалуй, никого так холодно и неприветливо не Встречали в Могилёве, как встретили Брусилова. Старик, отвечая на сухие, не более чем официальные приветствия, недовольно хмурился: его поразил контраст между этой почти враждебной встречей и тем, как ещё совсем недавно опьянённая революционными лозунгами толпа с восторгом носила его по Каменец-Подольску в красном кресле.

В душах Деникина и его офицеров закипело негодование, когда Брусилов, обходя строй почётного караула, не пожал руки раненому герою войны полковнику Тимановскому, зато с подчёркнутой подобострастностью потряс руки солдат — посыльного и ординарца, вызвав у них испуг в смущение. Видимо, перекрасившийся генерал был уверен, что весть об этом сверхдемократичном жесте с быстротой молнии достигнет ушей Керенского.

Затем, уже в штабе, размещавшемся в доме местного губернатора, Брусилов вручил Деникину папку.

   — В этой папке, Антон Иванович, очень ценный документ — мой приветственный приказ армиям, — многозначительно произнёс он.

   — Прикажете разослать в войска? — осведомился Деникин.

   — Что вы, бог с вами! Прошу вас впредь не действовать столь поспешно и неосмотрительно, — запричитал Брусилов. — Срочно отправьте приказ в Петроград с нижайшей просьбой Александру Фёдоровичу Керенскому рассмотреть его. И лишь когда он одобрит — немедля разошлите.

Деникина передёрнуло, но он не подал и виду, молча кивнув головой в знак согласия.

«И с таким человеком вше предстоит работать? — Он даже вздрогнул от этой мысли. — Что сотворила с ним революция!»

Брусилов интуитивно почувствовал вражду, исходящую от мрачного Деникина.

   — Антон Иванович, дорогой! Задаю себе вопрос и никак не могу на него ответить. Всем сердцем я надеялся, что встречу в вас своего боевого товарища, что мы с вами будем работать в одной упряжке, сообща тянуть этот тяжёлый воз. И, не скрою, удивлён, если хотите, даже поражён тем, что вы смотрите на меня волком.

Сумрачность не исчезла с лица Деникина:

   — Это не совсем так. Дело в том, что моё дальнейшее пребывание во главе Ставки невозможно.

   — Но почему же?! — В голосе Брусилова сквозило, казалось бы, искреннее удивление.

«Вот теперь я окончательно понял, кем ты стал на самом деле, — недобро, но даже с каким-то облегчением подумал Деникин. — Ты не просто перевёртыш, ты ещё и лицемер!»

А вслух ответил:

   — Одна из причин состоит в том, что на мою должность вами предназначается генерал Лукомский.

Лицо Брусилова исказила гримаса тревоги и смущения, но это длилось лишь мгновение. Взяв себя в руки, он воскликнул с той же притворной искренностью:

   — Это возмутительно! Как же они смели назначить Лукомского без моего ведома?!

Деникин слегка усмехнулся и промолчал: уж ему-то было достоверно известно, что Брусилов, ещё находясь на Юго-Западном фронте, согласился с Керенским, предложившим на должность начальника штаба именно Лукомского!

Антон Иванович был несказанно рад тому, что в ожидании своего преемника ему довелось проработать с Брусиловым всего дней десять. Но и эти дни были для него сущим наказанием. Брусилов явно подыгрывал новым властителям, и стоило Деникину заговорить о мерах, которые, по его мнению, следовало бы принять в интересах укрепления армии, как Алексей Алексеевич в страхе начинал махать на него руками, будто это был не начальник штаба, а назойливая осенняя муха:

— Антон Иванович, умоляю вас, остепенитесь! Время-то сейчас совсем, совсем другое! Всё, что вы предлагаете, будет немедленно расценено как посягательство на демократию, а то и вовсе, избави Господь, пришьют нам контрреволюцию!

   — Но разве вы не видите, что армия разваливается и идёт к пропасти?

   — Всё вижу, голубчик, как же не видеть! Но разве против силы попрёшь? Новые власти как раз и хотят на развалинах старой армии построить новую — классовую. — Помолчав, он добавил сокрушённо: — Вы думаете, мне самому не противно постоянно махать красной тряпкой? Но что же делать? Сознательно и добровольно подставить себя под пули? Россия больна, армия больна. Её надо лечить. Но как, какими лекарствами?

Как-то в доверительном разговоре, когда Деникин попросил походатайствовать, чтобы его отправили на фронт, Брусилов признался:

   — Я вам открою тайну, голубчик. Знаете, почему они боятся посылать вас на фронт? Они думают, вы там начнёте разгонять комитеты.

Деникин улыбнулся:

   — Не совсем так. Я не буду прибегать к помощи комитетов, но, честное слово, и трогать их не стану.

   — Возможно ли такое? — с сомнением проговорил Брусилов. — Они же страсть как любят во всё совать свой нос. И даже ваше равнодушие к ним воспримут как позицию враждебного свойства.

Однако сам в тот же день отправил телеграмму Керенскому:

«Переговорил с Деникиным. Препятствия устранены. Прошу о назначении его главнокомандующим Западным фронтом».

Узнав об этом, Деникин воспрянул духом. О своих настроениях он вскоре сообщил Ксении:

«Ныне отпущаеши... хоть и не совсем. Временное правительство, отнесясь отрицательно к направлению Ставки, пожелало переменить состав её. Ухожу я, вероятно, и оба генерал-квартирмейстера. Как странно: я горжусь этим. Считаю, что хорошо. Мало гибкости? Гибкостью у них называется приспособляемость и ползанье на брюхе перед новыми кумирами. Много резкой правды приходилось им выслушивать от меня. Так будет и впредь. Всеми силами буду бороться против развала армии».

Между тем Ксению не устраивали редкие, да к тому же изрядно политизированные письма жениха. Накануне отъезда Деникина из Могилёва она без предупреждения, внезапно приехала к нему. В Ставке это произвело настоящий фурор. Штабные, позабыв все свои неотложные дела, старались увидеть невесту генерала, который, как они были уверены, неизменно сторонился женщин и не имел в своей жизни абсолютно никаких интересов, кроме служебных.

Офицеры тайком, чтобы это не бросалось в глаза, следили за Ксенией, которая выходила из подъехавшего к дому губернатора экипажа, и особенно за тем, как торопливо и несколько скованно спешил ей навстречу их строгий, немногословный и, казалось, лишённый каких-либо любовных чувств немолодой начштаба.

Слышались негромкие возгласы:

   — Господа, а она довольно мила. Вылитая цыганка!

   — Да, но она же ещё совсем девочка!

   — В самом деле, какой контраст! Нашему «царю Антону» уже ведь под пятьдесят!

   — Бели быть точным, то сорок пять...

   — Всё равно, брак будет явно неравный.

   — Смотрите, смотрите, наш генерал смущён, как юноша! А как бережно он ведёт её!

   — Не бережно, а скорее цепко, будто боится, что она упорхнёт от него к какому-нибудь молоденькому офицеру!

Кое-какие обрывки этих «комментариев» доносились до Ксении, но она вела себя подчёркнуто свободно. Ей было даже приятно, с каким откровенным любопытством и, кажется, с восторгом смотрят на неё и встречные офицеры, и те, что осторожно, будто случайно, выглядывают из раскрытых окон. Она думала сейчас об одном: «Главное, чтобы Антону не было за меня стыдно, главное, чтобы он любил меня и гордился мной!»

Деникин, ощущая у своего локтя нежную и сильную руку Ксении, был охвачен двойственным чувством: с одной стороны, он был безмерно рад увидеться со своей невестой и ему льстило, что его, уже немолодого человека, полюбила совсем ещё юная девушка; с другой стороны — смущало откровенное любопытство офицеров, он словно слышал их осуждающие голоса. И, кроме того, все его мысли были уже о Западном фронте: приезд Ксении, как ни старалась она поддержать его морально в новом положении, был не совсем кстати.

И всё же радость, охватившая его в тот момент, когда после продолжительной разлуки он снова увидел свою невесту, пересиливала всё остальное. Деникин был счастлив. Тем более что чувствовал: таких счастливых минут в его жизни будет немного.

Александр Фёдорович Керенский рвал и метал. Он то стремительно бегал по кабинету, будто спасаясь от невидимой погони, то бессильно падал в кресло и судорожно закрывал трепещущими руками горячее лицо.