— Хватит!

— А-а, хватит… Поэтому не надо песен.

Леденцов допустил недопустимое — начал злиться в разговоре, который можно спугнуть одной неверной нотой. Но злился он не на Ирку. Почему, ну почему объяснять сущность любви должен оперуполномоченный? Разве в школе не было специального урока, много специальных уроков про любовь? Конечно, были. Про любовь Татьяны Лариной.

— Теперь я тебе примерчиков подкину…

— Давай, — усмехнулась Ирка.

— Отчисляют за неуспеваемость студента. Вдруг приходит к декану девушка в слезах и просит его не выгонять. Почему? У них будет ребенок. Пожалейте, мол, будущего отца. Декан расчувствовался и студента оставил. Конечно, никакого ребенка нет и в помине. Она была в этого лоботряса влюблена, о чем тот даже и не догадывался.

— Правда было?

— Или вот… У инженера убили жену. Ну, следствие, розыск… Преступника никак не найти. Инженер бросил свою работу, изучил криминалистику и стал искать этого подлеца. Даже устроился водителем в милицию. Искал год, а все-таки поймал. И пришел на могилу жены и сказал: «Любимая, я сделал все, что мог».

— Правда было?

— Или в войну… Шли по улице муж с женой. На перекрестке расстались. Только он отошел, как в этот перекресток шарахнул снаряд. Воронка с карьер. Жену даже не нашли. Ни пуговички… Прошло сорок лет. В день смерти этой женщины из дому выходит старичок с букетом ее любимых цветов и медленно бредет по улицам. Тем самым путем, которым они тогда шли. Встречным пожилым женщинам дарит по цветку. Доходит до перекрестка и остатки букета кладет посреди улицы, под колеса машин. Милиционеры его уже знают, движение стопорят…

Звук, похожий на расплесканную воду, удивил. При ясном-то небе… Леденцов повернулся к елям, но те шуршали молча и сухо. Тогда он быстро глянул в лицо Ирки — она плакала, сжав щеки ладонями.

— Ты зачем?.. — спросил Леденцов глуповато.

Его, скорее готового к затрещине, эти слезы ошарашили. Он заерзал по скамейке и огляделся, непроизвольно уповая на людскую помощь. Но только хвоя шуршала. Да плакала женщина. Леденцову казалось, что он видит непознаваемое чудо. Ирка грубила, дралась, кричала, бывала злой и несправедливой… Но вот она заплакала — и права.

— Ир, успокойся…

Надо было что-то сказать и чем-то утешить. Но он не совсем понимал причину слез, лишь смутно ее угадывая.

— Перестала, да?

— Вон какая любовь…

— Дурочка, и тебя полюбят.

— Не надо песен…

— Тебе же всего шестнадцать — обязательно полюбят!

— А губы?

— Что губы?

— «У Ирки губа до самого пупа». Не слыхал?

— Подумаешь! А я вот рыжий.

— Ты мужик.

Леденцов вскочил и стал ходить перед ней такими скорыми и сильными шагами, что гравий поскрипывал, как ее капуста в сумке. Ему надо было говорить про любовь. Память перебирала классических героинь, отыскивая в них физические недостатки. Джульетта, Дездемона, Татьяна Ларина, Анна Каренина… Красавицы — ни шрамика, ни бородавочки. Ничего не вспомнилось, кроме малинового берета. А надо говорить про любовь. В школе есть уроки математики и нет уроков любви. Неужели математика или там строение насекомых важнее, чем общение с другим человеком? Как любить мать с отцом, дедушку с бабушкой, брата с сестрой?.. Как любить девушку, потом жену, а потом своих детей?.. Может быть, теперь этому учат? Или сейчас компьютеризация?

— Наташа Ростова, — вспомнил Леденцов. — У нее был рот до ушей. А четверо влюбилось.

— В книжках наплетут.

— Хорошо. Есть у нас лейтенант Шатохин. Ну, мы его зовем «лейтенантом», он сапоги скрипучие любит. Женился вторично, на красавице молдаванке. И каждый день поет нам про новую жену. Глаза, говорит, темные и большие, как у телепата. А у первой жены были маленькие и вроде желтенькие. Ротик, говорит, как мякоть арбузная. У первой-то жены не ротик был, а дырочка. Волосы, говорит, черные до полу. А первая два парика носила. Фигура, говорит, прямо-таки шахматная. У первой жены — мы, конечно, сомневались — не ноги, а сущие лапки… И что ты думаешь этот «лейтенант», то бишь Шатохин, делает поздними вечерами?

— А что делает?

— Стоит во дворе, в кустах — под дождем ли, под снегом, — и смотрит на освещенное окно, где живет бывшая жена. Первая!

— Врал он, небось первая жена красивее второй.

— Что такое красота, что? — начал раздражаться Леденцов.

— Когда все глаза пялят.

— Потому что нос нужного размера? Или брови позагогулистей? Или волос на одном квадратном сантиметре больше, чем у тебя? Живот покатее или пятки уже?..

— Губы у нее человеческие.

— Что ты привязалась к своим губам!

— Мамаха сказала, с этими губами я в девках останусь.

— За одни губы, что ли, берут?

— Девчонки в классе говорили, что такие губы ни один парень не рискнет поцеловать.

— Да откуда они знают!

— Знают, целовались.

— Дуры, хоть и целовались.

Ирка села вполуоборот, чтобы он не видел ее лица, и тихо сказала куда-то в елки:

— Мне семнадцать вот-вот, а я никогда не целовалась…

— Будешь! Скоро он придет.

— Кто?

— Твой парень.

— Все это ля-ля-ля.

— Да что ты знаешь про ребят! Эти, в Шатре, разве настоящие?

— А какие?

Леденцов понял, что сорвался и ныряет в опасный, еще преждевременный разговор. Чтобы сгладить ошибки и как-то выскочить из этой колеи, он неожиданно для себя сказал:

— Если хочешь знать, мне такие губы нравятся.

И сердито плюхнулся на скамейку, сразу ощутив своим плечом ее напряженное тело. Через какую-то тихую минуту она повернулась к нему и боязливо спросила:

— Не врешь?

— А зачем, по-твоему, я поволок эту сумку?

— И ты бы мог их поцеловать?

— Само собой.

— А тебе хочется?

— Чего? — Он еще попробовал увернуться.

— Поцеловать мои губы.

— Давно хочется.

Небо вдруг побелело, как осветилось. На гравий легли изломанные бледно-лимонные полосы: это взошедшая за деревьями луна отыскала меж ними щели. Сделалось почему-то тихо. Ирка не шевелилась и, кажется, не дышала. Испуганные лунным светом, перестали шуршать еловые ветки. Даже город вроде бы уснул. И тогда Леденцов догадался: и ели, и луна, и город чего-то ждут. Вот-вот что-то случится.

Ирка вздрогнула. Ее голова слегка запрокинулась. Глаза были закрыты. Казалось, она загорает в лунном свете. Но аккуратно подобранные губы ждали…

Леденцов поцеловал их осторожно и некрепко. Вздохнув, Ирка открыла глаза. И зашуршали елки, и затуманился лунный свет, и вроде бы проснулся город.

Леденцов уже знал: в его жизни что-то случилось.

Капитан никак не мог взять в толк…

Почти каждый вечер ребята не бывали дома и почти каждый вечер приходили пьяными или дурными от выкуренных пачек сигарет; возвращались за полночь, битыми, с чужими вещами, с деньгами. Неужели их родители не знают о пресловутом Шатре? А коли знают, почему не разогнали, не вырубили кустов и не спалили его деревянного скелета? Почему у этих родителей не срабатывает могучий инстинкт материнства-отцовства? Или его хватает лишь на кормление-поение, обувание-одевание?

Петельников утопил кнопку. В квартире сердито зазвенело, отозвавшись недовольными и неспешными шагами. Дверь открыли. Шиндоргина бабушка спросила подозрительно:

— Телевизионный мастер?

— Не телевизионный, но мастер, — улыбнулся он, сомневаясь, можно ли начинать правовой разговор с шутки.

— Тогда какой?

— Мастер своего дела.

— А-а, — узнала она капитана. — Пришли Витю арестовывать?

— Нет, вас.

— За что же?

— За совершенное преступление.

— Ага, я соседку зарезала.

— Вы совершили преступление, предусмотренное статьей двести десятой Уголовного кодекса.

— Молодой человек, мне шестьдесят пять, из них сорок лет трудового беспрерывного. Шутковать со мной вроде бы ни к чему.