Ирка сидела на сундуке изваянием. Она не шевельнулась и не вздрогнула. Пустые глаза смотрели на них, как на незнакомых и ненужных ей людей.

— Ира, — сказал Леденцов.

Волосы аккуратно собраны в валик, плотная темная кофточка застегнута до самой шеи, строгая длинная юбка отглажена… Эта, уже неземная, строгость поразила Леденцова. Она готовилась, она приготовилась…

— Ты с ума сошла, — тихо выдохнул Леденцов.

Бледный подскочил к сундуку и схватил пачки со снотворным:

— Только три таблетки успела…

Он довольно хохотнул, подошел к малюсенькому слуховому окну, стал вышелушивать облатки из целлофановых гнездышек и швырять на крышу — те крупным градом стучали по жести и скатывались в желоба или на город.

Леденцов погладил ее плечо.

— Боря, — очнулась она и заплакала.

— Я внизу подожду, — бормотнул Бледный, исчезая за выломанной дверью.

Плакала она не моргая. Слезы медленно текли из открытых глаз. Позабытые ею губы, казалось, тоже набухли слезами. И Леденцов догадался, что эти губы, столько причинившие ей страдания, сейчас плачут вместе с глазами.

Ее не любили в школе. Не очень-то любили и в Шатре. Вряд ли ее любят теперь в училище. Не любит родная мать. Не любит, потому что о ней не знает, ее отец. Обманул лейтенант милиции… Да что же это такое? У великой державы не хватило любви на шестнадцатилетнего человека, вступающего в жизнь? Тогда к чему все наши замыслы, планы и свершения?

Жалость навалилась на грудь Леденцова такой тяжестью, что он загнанно оглядел чердак, как бы отыскивая выход. Капитан Петельников говорит, что поддаваться жалости — значит быть несправедливым. Но ведь он, Леденцов, не судья, и он не на работе; он поддастся, он уже поддался…

— Ир, я перекрашусь…

— Ага.

— Ты только не плачь…

— Ага.

— Мы будем дружить…

— Ага.

Он взял ее за плечи и тряхнул так, что волосяной тяжелый валик рассыпался. Она не испугалась и не удивилась — только глаза теперь моргнули, как у живой.

— Ира, я тебя люблю…

Она рукавом отерла мокрые щеки и попыталась улыбнуться:

— Зачем… эти песни?

— Повторяю, я люблю тебя. Слышишь? — почти крикнул он.

— Чем докажешь, Боря?

— Женюсь.

— Как?..

— Я делаю предложение. Тебе семнадцать когда?

— Через неделю.

— Через неделю получим разрешение в исполкоме и подадим заявление в ЗАГС.

— Завтра это… повторишь?

— И завтра, и послезавтра, и всегда.

Она перестала плакать и вздохнула долгим и облегчающим вздохом. Леденцов сел рядом. Они как бы утонули в чердачной тишине. Никого и ни чего; лишь легонько поскрипывает дверь, тронутая невидимым потоком воздуха. Сентябрьское солнце отыскало-таки слуховое оконце и легло на шлаковый пол, отчего нетронутая пыль блеснула жарким золотом.

— Ты постовой милиционер? — почти боязливо спросила она.

— Нет.

— Гаишный?

— Я из уголовного розыска.

— Рядовой?

— Лейтенант.

— И форма есть?

— С иголочки.

— Тебе идет?

— Я в ней, как генерал.

За трубой-стояком зашуршал шлак. Леденцов напрягся, привыкший не доверять скрытым шагам, боязливому хрусту веток и тайному шороху. Но из-за стояка вышла дымчатая кошка.

— Сильва, иди ко мне! — велела Ирка.

Кошка безбоязненно подошла, вспрыгнула ей на колени и замурлыкала-запела на весь чердак.

— Ира, приходи в субботу ко мне домой, познакомлю с мамой…

Бледный ждал во дворе, подперев стену широким плечом. Видимо, леденцовское лицо показалось ему тревожным.

— Что Ирка?

— Легла спать.

Они вышли на улицу. На такси надежды не было, поэтому отправились на далекую автобусную остановку. Шли ни шатко ни валко. Бледный в свое ПТУ не спешил, а Леденцову мешали тапки, прыгавшие с босых ног; тапки ему мешали, и, казалось, будь вместо них подтянутые кроссовки — шагал бы он весело и беззаботно.

Леденцов недоуменно озирался и потирал наждачный подбородок. Что-то в мире изменилось. Улицы вроде бы не те: попрямели, построжали, понесли по своим панелям посерьезневших граждан; осень не та: все деревья без листьев, небо поднялось, воздух остудился, и ноги вот в тапках мерзнут; Бледный не тот: молчит, о чем-то думает, не бахвалится… Вся толкотня в Шатре и его хитроумное задание вдруг показались Леденцову игрой, которая только что кончилась на чердаке старого флигеля. Началось другое, серьезное, но что началось, определить он не мог.

— Глупа эта Ирка, — зло обронил Бледный.

А спасал, дверь корежил. И сейчас о ней думает, об этой глупой Ирке… Лейтенант посмотрел на его четкий профиль, сообразив, что причины Иркиной выходки Бледному неведомы и никто из ребят не знает о причастности Леденцова к милиции. Значит, жизнь продолжается — Шатер существует.

— Ты спрашивал, почему честный и хороший живет хуже какого-нибудь ничтожества… Отвечаю: ничтожество живет не лучше настоящего человека, а живет сытнее. Хороший человек живет все-таки лучше.

— Туман, — засопел Бледный.

— Короче, что ты зовешь хорошей жизнью?

— Жить хорошо — это жить спонтанно.

— Как бог на душу положит?

— Как живут панки.

— Чудеса! — удивился Леденцов. — Почему даже с Запада ты берешь что похуже? Этих непутевых панков…

— А ты что берешь? — подозрительно спросил Бледный.

— Я бы взял, скажем, движение «новых зеленых». В Италии их три миллиона. Молодые ребята добровольно и бесплатно помогают больным, старым, попавшим в беду…

— Мы тоже на подвиги способны, — сказал Бледный за всех шатровых.

Сколько раз это слышал Леденцов от хулиганов, воришек и прочих преступников? И от граждан добропорядочных слышал. Откуда такая уверенность в своем героизме? Капитан объяснил… Потому что мы воспитаны на подвигах, совершенных в экстремальных обстоятельствах. Война, космос, пожар, шторм… И живем спокойно: нет войн, пожаров и штормов. И в космос никто не посылает. Но мы уверены, что вмиг совершим подвиг, стоит лишь подвернуться землетрясению или черному смерчу. Поэтому спокойны; поэтому проходим мимо избиваемого человека, страдающего соседа, больного старика или творимой несправедливости. Ждем своей героической ракеты, втайне зная, что ее не будет, ракеты-то… Капитан объяснил.

Леденцов спохватился: что он толкует о смысле жизни, социальных движениях и подвигах? С парнем надо говорить о земном и его интересующем.

— Специальность нравится? — спросил лейтенант.

— Я не ошизелый.

— Но ведь в ПТУ учишься?

— И что? А готовлюсь для другого.

— Для чего?

Бледный скосился на попутчика, как бы оценивая, стоит ли говорить: ниже его на полголовы, рыж, вихраст, небрит, тапки шлепают по асфальту… Короче, Желток. Но желание поделиться одолело.

— Я буду сыщиком.

— После училища ты будешь монтажником.

— Днем монтажником, а в свободное время — детективом.

— Ничего не понимаю, — признался Леденцов.

— Открою частную детективную контору.

— Как ты ее представляешь?..

— Элементарно. Навалом случаев, когда людям в милицию идти неудобно… Муж к другой подался, собака пропала, жена любовника завела, украли тайную вещь, надругались… Мало ли чего? Вот я и буду искать.

— Кто же тебе разрешит открывать частную контору?

— Я и не спрошу. Есть же халтурщики: квартирные ремонты шустрят, дома рубят, колодцы роют… Мочин разве спрашивает кого?

Леденцов обрадовался, сам не зная чему. Сперва решил, что откровенности подростка, но тут же догадался о верной причине этой радости: Бледный хотел стать сыщиком. Не вором, не бандитом и не тунеядцем, а трудовым человеком. И не кинорежиссером, не дипломатом, не артистом, ибо тогда бы Леденцов не знал, чем и как отговаривать от столь редких и труднодосягаемых профессий. А сыщик… Почему бы не стать Бледному сыщиком?

— Эдуард, на сыщика надо учиться.

— Я учусь, — не обратил он внимания на «Эдуарда». — Умею драться, знаю приемы, владею ножом, укрепляю волю. Ты выпил в Шатре семисотграммовик красного — и сдох. А я после литра на руках стою.