Капитан уязвленно помолчал, не ждавший такой скрытности от Леденцова.

— И кто же она?

— Ирина… с губой.

— Вы ошибаетесь, — рассмеялся Петельников.

— Завтра Боря меня с ней знакомит…

Людмила Николаевна заплакала. Капитан глянул на Леденцова, кормившего Ирку овсяным печеньем. И здравый смысл подсказал… Верный и откровенный его младший рыжий друг мог испугаться сказать правду.

— Людмила Николаевна, не плачьте. Все это не так…

— А как?

— Женитьба не совсем настоящая, в оперативных целях, — почти шепотом сказал Петельников.

— Вы приказали? — вспомнила она историю с опьянением сына.

— Приказал, — решительно согласился капитан, намереваясь завтра отменить эту женитьбу, чего бы ему это ни стоило.

— Но они намереваются идти в ЗАГС…

— Не страшно.

— Как же не страшно? Ведь их же распишут!

— Людмила Николаевна, там тоже наши люди, — брякнул он, лишь бы ее успокоить.

Субботний день выдался таким ясным и теплым, что горожане, готовые к холодам, сняли осенние куртки, распахнули чуть было не запечатанные окна и вышли на улицы. Солнце, которое летом жарило город, сейчас своими низкими лучами, казалось, просвечивает дома насквозь, как и уцелевшие на деревьях желтые листья Лето не хотело уходить, да зима его и не торопила.

Леденцов полулежал на диване с пачкой журналов, скопленных за месяц. Людмила Николаевна сидела в кресле. В углу тихонько играл магнитофон: мужчина и женщина ненавязчиво пели о горной лаванде, отчего казалось, что из растворенного окна слабо тянет душистым ветерком.

Они ждали Ирину Иванову.

— Юморная история, — заискивающе хихикнул Леденцов, показывая на журнал. — Женщина шла парком около двенадцати ночи. Кожаное пальто, деньги при себе. Никого нет, тьма. Вдруг из кустов. «Стоять!» Она остановилась. «Лежать!» Она легла «Ко мне!» Ну, женщина поползла на четвереньках, а за кустом увидела овчарку и дрессировщика.

Людмила Николаевна не ответила. Она почти час сидела в его комнате, раздирая немотой леденцовскую душу. Причесанная, одетая, готовая встретить гостью, но молчавшая, как царевна-несмеяна. Он встал, подошел к магнитофону и ткнул в переключатель дорожек — комнату взорвал рок-н-ролл, разметав всякое молчание, неловкость и сладкую осень за окном.

— Вадим Александрович обещал тебя отговорить, — вдруг сказала она.

— Мама, меня уже никто не отговорит. — Леденцов убавил звук.

— Боря, она тебе не пара…

— Знаю.

— Вы абсолютно разные люди…

— Знаю, — повысил он слегка голос.

— Ты ее не любишь.

— А этого я не знаю. — Его голос еще покрепчал.

— Ты будешь с ней несчастен.

— Знаю, черт возьми! — крикнул он, вырубая магнитофон.

— Тогда зачем? — крикнула и она.

— Надо!

Леденцов пробежался по комнате. Ему захотелось выскочить в ванную и стать под ледяной душ. От громкого ли крика, от резкой ли беготни все тело просверлила накатившая вдруг боль вроде зубной. Его кувырки давали себя знать, как старые раны в непогоду. Он старчески крякнул и потер бок. И увидел мамино лицо, поразившее его белой тоской. Кто это выдумал, что правда одна? Сколько людей на земле… Около пяти миллиардов? Столько и правд. Ему надо жениться на Ирке-губе — в этом его правда. Сын делает опрометчивый шаг — в этом ее правда. Две правды.

Леденцов подошел к креслу, сел на пол и взял ее бессильную руку.

— Мама, ты же сама сказала, что любовь — это жалость.

— Я сказала, что любовь не бывает без жалости…

— А мне Ирку очень жалко.

— Боря, одной жалости мало Мы жалеем стариков, детей, животных…

Людмила Николаевна не договорила, поняв всю бесполезность своих доводов. Она погрузила пальцы в его вечно рыжие, вечно перепутанные волосы. Леденцов гладил материнскую руку, и ему казалось, что он двенадцатилетний, что его излупили подворотные мальчишки, что он опять плачет… И он бы поплакал, ибо это единственное в мире место и единственный в мире человек, у ног которого можно поплакать даже оперуполномоченному уголовного розыска; он поплакал бы — ну хотя бы задним числом — за вчерашние нечеловеческие усилия и смертельную гонку; он поплакал бы просто так, как ее ребенок… Но она могла подумать, что он льет слезы из-за этой женитьбы.

— Боря, она будет жить… у нас? — неуверенно спросила Людмила Николаевна.

— Вообще-то… Гм… Возможно.

— Она же… курит?

— Ну, иногда.

— Ты говорил, что и пьет…

— Только за компанию.

— К ней будут ходить ее приятели? Какой-то Бледный, Шиндорга…

— Не исключено.

— Боря, что же здесь будет? Как ее… «хаза»?

В передней заиграл мелодичный звонок — это пришла Ирка. Леденцов вскочил и бросился открывать дверь.

Но на пороге стояла другая девушка…

Платье, вернее, кусок огненно-красной ткани заворачивал тело так косо, что одно плечо обнажилось; подол был неровным, и самый низ иссечен на бахромку. Широкий пояс, плетенный из какой-то желтушной соломки, казалось, лежит не на талии, а поддерживает грудь. Такой же пояс, но чуть уже, связывал волосы в несусветный колтун. В одном ухе позолоченное тонкое кольцо величиной с блюдце. На груди висит вроде бы миниатюрный ночной горшочек из обожженной глины. Глаза насинены, губы напомажены, скуластое лицо натерто карим загарным кремом, как и голое плечо…

— Боря, я оделась под ирокезку.

— Недурно. Только пики не хватает.

— Да? А про что мне говорить?

— О чем хочешь. Поддерживай легкую беседу, но без жаргона.

Он повел ее в большую комнату, разглядывая Иркину обувь — не то сандалии, не то лапти плетеные… Так шла по городу? И так же вихлялась, полагая, что это походка ирокезок?

Людмила Николаевна стояла бледным изваянием.

Леденцов как ни в чем не бывало сказал повеселее:

— Познакомься, мама… это Ира.

— О! — произнесла Людмила Николаевна, лишившись дара речи.

Но лишь на несколько секунд: все-таки она была ученая, доктор наук.

— А я Людмила Николаевна. Очень рада.

И она протянула руку. Это рукопожатие показалось Леденцову где-то виденным; да, на гравюрах в старинных книгах о путешествиях: белый человек пожимает руку туземцу.

— На вас оригинальный наряд, — почтительно сказала Людмила Николаевна.

— Модно то, что не носит никто, — изрекла Ирка.

— А это что за посудина? — спросил Леденцов про глиняный горшочек.

— Фенечка.

— Какая Фенечка?

— Фенечка и фенечка. Все носят.

— Ну что ж… Давайте пить кофе. Мы еще не завтракали. Ира, а вы?

— Я жарёхи поела.

Людмила Николаевна, видимо, хотела спросить, что такое жарёха, но передумала. Они сели за стол, накрытый в большой комнате. Ирка с испугом озирала белейшую — до легкой голубизны — скатерть, миниатюрные фарфоровые чашечки с золотыми вензелями, ложечки, щипчики, лопаточки, блюдо с печеньем, тяжелые хризантемы в хрустальной вазе… Ей уже налили кофе, но она все держала руки на коленях, видимо не зная, как взяться за чашечку, походившую на распустившийся бутон.

— Нарядно вы пьете кофе, — хихикнула Ирка.

— Сегодня суббота, — объяснила Людмила Николаевна.

— Я постричь-побрить могу. И шить умею. Вот эту ирокезку сама спроворила.

— Очень мило, — согласилась Людмила Николаевна, полагая, что гостья ищет тему для разговора.

Леденцов видел Ирку злой и ласковой, задумчивой и отчаявшейся видел, но, пожалуй, впервые нашел в ее лице страх. Она боялась накрытого стола. Или мамы? И он стал придумывать, как помочь ей, своей невесте.

— Я хозяйственная. Тетки сосиски или сарделки берут потому, что им стряпать неохота: скоро варятся. А я вместо сарделки лучше мяса куплю на жареху, — поделилась Ирка, произнося «сардельки» твердо, как «Дарданеллы».

— Она дрочены варит, — подтвердил Леденцов.

— Какие дрочены? — спросила мама.

— Пончики из картошки.

— Запеканка из картошки, — поправила Ирка.