— Боря, у меня просьба… Выполнишь?

— Смотря какая.

— Борь, перекрасься.

— Что? — чуть не рявкнул он.

— Говорю, перекрасься в другой, в человеческий цвет.

— Какой человеческий?

— Хотя бы в кофейный.

— Да я недавно красился!

— Пегости много…

— Меня краска не берет.

Леденцов разозлился. Он пришел в Шатер, чтобы повлиять на ребят. Он влиял, сдвиги есть. Но выходило, что и на него влияли: он все сильнее ощущал путы, конечно, добровольные и оттого, может быть, более крепкие. Его мысли, время, свобода, нервы высасывались этими шатровыми запросто. Вот теперь опять краситься…

Он глянул на Ирку. Губы, которые она забыла подобрать улыбкой, обидчиво топорщились; глаза были темнее лунной тени.

— Ладно, я подумаю, — промямлил он.

— Пошли, — вдруг прошептала Ирка, беря его за руку.

— Куда?

— Пошли…

Она ввела Леденцова в рахитичный флигелек, в котором было всего два этажа. Узкая лестница с пологими стертыми ступеньками освещалась так скупо, что казалась подземельем, идущим вверх. Они миновали две площадки и уперлись в дверь, обитую железом. Ирка достала ключ и отомкнула замок.

— У людей персональные машины и дачи, а у нас персональный чердак…

Опаутиненная лампочка высветила сохнувшее белье, велосипед, бочку, видимо, с капустой, какие-то доски… Ирка подвела его к сооружению из темного дерева, обитого стальными полосами: не то сундук, не то контейнер, не то ларь. Она достала из кармана еще один ключ, сунула в пробой, повернула и отбросила тяжелую крышку. Леденцов заглянул.

Платья, куртки, туфли… Отрезы материи, какой-то мех… Черная дубленка. Сорочки, чулки, постельное белье…

Ирка сунула руку в угол и достала коробочку — там, в тряпочке, хранились золотое кольцо, серьги, перстень и кулон.

— Что это? — подозрительно спросил Леденцов.

— Приданое.

— Кому… приданое?

— Мне. Мамаха говорит, что с такими губами без хорошего приданого никто не возьмет.

Леденцов рассеянно потрогал янтарь кулона, вправленного в золотую решеточку. Затем пощупал дубленку — новенькая. И спросил, боясь ответа:

— Откуда?

— Ребята собрали. А ты говорил, что они не настоящие, — вспомнила Ирка его слова.

— Краденое?

— Обноски не ношу. Все куплено.

— На какие деньги?

— На всякие, — уже с неохотой ответила Ирка.

Леденцов знал на какие. Он сам принес триста рублей, якобы вырученные за краденые часы; он тоже бросил лепту в этот сундук. Теперь ясно, почему ребята отдавали все Ирке: копили ей приданое. Друзья.

— Многое куплено и на честные деньги.

— Сколько?

— Половина. — И добавила философски: — Лучше носить краденное, чем остаться в старых девах.

Леденцов стоял оцепенело. От усталости, от сегодняшних переживаний, от этого дикого сундука его мозг так затормозился, что вроде бы стал засыпать, бросив тело на произвол судьбы. Ему стало на все наплевать.

— Так что не беспокойся, приданое есть, — сказала Ирка и улыбнулась, чтобы убрать губы.

— Тогда жди сватов, — бросил он зло и пошел.

Петельникову понравилась акция Шиндорговой бабушки. Он прикинул… Четверо родителей, да все с палками, — от Шатра бы один скелет остался. Допустим, непедагогично. А не вмешиваться педагогично? Как это делает Желубовский, отец Артиста. Даже после визита работника милиции не всполошился — ни с палкой не пошел, ни сыну не внушил. И Петельникову все родители увиделись под каким-то новым углом; они как бы образовали группы той самой классификации, которая проясняла…

Родителей делят на хороших и плохих. Но ведь есть и другие, самые распространенные, не плохие и не хорошие, а те самые, которые плодят преступников и плохих людей: равнодушные. На скверных родителей можно повлиять, их можно убедить, в конце концов, испугать и заставить. Но что делать с равнодушными? Вздорную и недалекую старуху он расшевелил, а умного и спокойного заместителя директора не сдвинул.

Какова же та, к которой он шел?

Петельникова удивили пологие ступеньки. Сколько лет надо было по ним ходить, чтобы стерся камень? Он подошел к давно не крашенной двери и нажал выщербленную кнопку звонка, похожую на обглоданную пуговицу. Дверь открыли не спрашивая; впрочем, Петельникову следовало бы лишь толкнуть ее посильнее. Худенькая женщина запахнула халат, будто с лестницы дуло, и засмеялась довольно:

— Наконец-то явился!

— Что значит «явился»? — осторожно спросил он.

— Проходи, скидавай куртку…

Петельников подчинился, недоумевая от такого простецкого радушия к милиции. Огромная и единственная, как ему показалось, ромбическая комната была жидко обставлена случайной мебелью. Он сразу определил тот угол, где жила Ирка: там было почище, поаккуратней, больше баночек-скляночек, веер приколотых открыток над тахтой.

— Садись, — позвала женщина к круглому столу, покрытому клеенкой. — Зубы-то прошли?

— И не болели.

— К лахудре больше не ходишь?

— Кого вы имеете в виду? — Петельников вгляделся в ее остренькое веселое лицо.

— Не прикидывайся и не сиди херувимом.

— А что прикажете делать?

— Выставляй.

— Что выставлять?

— Пришел без бутылки?

— Вы меня с кем-то путаете…

— Разве ты не Игорь из банно-прачечного?

— Нет, я Вадим из милиции.

— Вот и думаю… Сильно парень изменился. Раньше была лысина, а теперь шевелюра…

Женщина попробовала стать серьезной — укрепилась на слабом стуле, смазала улыбку и начала ловить его взглядом, как оптическим прицелом. Петельникову хотелось уйти, потому что его приход сразу потерял цель: что можно внушить пьяной женщине? Удерживало только потраченное время, которое можно восполнить хоть какой-то информацией об Ирке. Нетрезвые болтливы.

— Мне милиция не опасна, я живу на всеобщем обозрении, — вновь ослабла она в улыбке. — Работаю, а что касаемо выпивки, то у себя на квартире. Кофею хочешь?

Кофейку Петельников хотел, но не признавался. Она вскочила и без его согласия и с неожиданной для пьяной легкостью убежала на кухню. Может быть, кофе ее протрезвит. Петельников огляделся еще раз…

Ругают школу, да и сам он не раз схлестывался с учителями и работниками районе. Но ведь школа на виду, под контролем, ее двери нараспашку. А родители? Они закрыты капитальными стенами, отдельными квартирами, образом жизни и святостью родительской любви, а значит, и своей непогрешимостью. Кто знает, что делается в семьях? Что эта пьяненькая женщина семнадцать лет проделывала с Иркой?

Когда она вернулась, он задал, видимо, праздный вопрос:

— Почему же пьете?

— Раньше были женские чары, а теперь женские чарки, — охотно хихикнула она.

— Все-таки?

— А чего не выпить? Водка создает комбинации.

— Потом эти комбинации распутываем мы…

— Пить супруг научил. По этой части не мужик был, а чистый вепрь.

Она разливала кофе, делая множество ненужных и шатких движений. Напиток был заварен в громадном чайнике для кипятка. Ни сахара, ни печенья, ни ложечек. А когда он увидел неотмытые чашки, то его слабеющее отвращение к этому кофепитию окрепло.

— С мужем развелись?

— Бог развел. Привезли мне с Дальнего Востока настой диковинного корня женьшень. Плавает в бутылке спирта. Люди приходили дивиться. Сущий человечек, ручки с ножками есть. Три года настаивался, — значит, пить по три капли. Муженек утром встал, опохмелиться нечем. Он спирт весь вылакал, а этого человечка съел. И в одночасье помер от сердца.

Петельников не мог понять, чему она радуется: необыкновенной ли гибели мужа, фаянсовому ли бокалу с кофе, бродящим ли в ней градусам?.. Он разглядывал ее мелкие черты, острый носик, худобу, несвежую кофту, темные брюки, которые можно было не стирать и не гладить; он искал сходство с дочкой и не находил. Может быть, только черные глаза да сыпучие волосы.