— Когда умер муж, Ирине сколько было?

— Так он ей не отец.

— А кто отец?

— Махмуто.

— Кто?

— А может, Махмудо. Аржибаржанец или грузинец. Она губами-то в него пошла.

Вчера Петельникова вызвали в комиссионный магазин. Девица двадцати лет позарилась на импортные туфли фирмы «Саламандра». Воровку схватили в дверях. Петельников увез ее, всю залитую слезами, в райотдел. Впереди — следствие, суд, позор. За туфли. А эта развеселая особа исковеркала жизнь ребенка — и ни следствия, ни суда, ни позора. Да волочь бы ее за волосы на лобное место…

— Ты небось насчет Ирки? — трезво спросила она.

— Да.

— Горбатого могила исправит.

— Ей семнадцати нет…

— Про наследственность слыхал? В прошлом году случай был. У белокурых супругов родился рыженький. Муж, конечно, ни грамма не удивлен. Почему? Потому что пожарный. Много на красный огонь смотрел. Против наследственности не попрешь, она теперь в моде.

— Ваша дочь искалечена воспитанием, — бессмысленно возразил Петельников.

Опустевшая фаянсовая кружка шлепнула по клеенке. Сразу отяжелев от кофе, женщина уперлась руками в столешницу, поднялась медленно, подошла через силу и легла на его плечо. Петельников сердито вдохнул запах алкоголя, плохого кофе и несвежей одежды. Он хотел как-то спихнуть ее со своей шеи, но женщина зашептала в ухо:

— Ее отец, Махмуто, сидит за всякие грабежи. И моя Ирка станет воровать. Генетика, парень…

Она все шептала и шептала… Петельников вспомнил про опыты с рыбками: рыбки, которые дрессировались, ели и жили в одном аквариуме, «успевали» хуже тех, которые учились в одном, а жили в другом аквариуме, то есть хуже тех, которые имели дом. Он вспомнил, что детеныши обезьян, рано отнятые от матерей, заметно отставали в развитии. Он вспомнил педагогов, утверждающих, что, как бы ни были хороши условия в детских домах, ребята все равно отстают и в умственном, и в физическом развитии от детей, живущих с матерями…

И вот с такими?

Петельников встал, стряхнув ее с плеча. По дороге сюда он разделил родителей на хороших, плохих и равнодушных; он пришел к мысли, что равнодушные хуже всех… Да нет, есть и четвертые, есть и хуже: родители пьяные.

— А ты знаешь, что Ирка до четырех годиков не умела говорить? — чуть ли не похвасталась она.

— Умела, — бросил уже на ходу Петельников, — да не хотела.

— Как это — не хотела?

— Ну о чем с вами говорить, гражданка?

Леденцов два дня не был в Шатре. Он понимал, что упускает время — сбивается со взятого ритма, ослабевают призрачные связи с ребятами, сохнут какие-то уже принятые ими мысли, а главное — тускнеет острота встречи с Валентиной. Он не следовал мудрости, советующей ковать железо горячим. И все из-за Ирки, почти его помощницы, которая вдруг обернулась непредсказуемым препятствием.

Что делать с этим сундучным приданым? Как определить, что куплено на краденые деньги, а что на честные? Выбросить? Одежда не виновата. Пожертвовать детскому саду? Ага, ребятишкам туфли, сорочки и золотые украшения. Сдать государству, но куда и от кого? И еще одно сомнение свербило Леденцова: вправе ли он распорядиться скопленным товаром? Не признает ли он тем самым себя женихом: мол, приданое мне ни к чему, возьму и так? Леший их знает, этих Ирок и мамах из неснесенных флигелечков: может быть, у них без шмуток замуж и не выйти. Говорят, приданое опять входит в моду, мещанство живуче. Как там Ирка сказала… «Лучше носить краденое, чем оставаться в старых девах». Так не оставляет ли он ее в старых девах?

Леденцов посмотрел на часы: около восьми утра, надо пошевеливаться. Он надел тренировочный костюм и выскочил из квартиры.

В их юном микрорайоне столько насадили деревьев, что дома стояли, как в молодом лесу. Скамейки в этот ранний час еще пустовали, на них хорошо делать жимы и провесы. Он знал, что мама варит на кухне кофе, изредка поглядывая на него в окно. Впрочем, смотрела не одна мама, а все свободные бабушки прилипли к стеклам: еще бы, рыжая голова Петрушкой болталась вокруг скамейки. Леденцов уперся руками в землю, ноги закинул на высокую реечную спинку, касаясь ее лишь носками кроссовок, и начал делать нелегкие жимы. Вдыхал он у самой земли, покрытой опавшими листьями; они пахли дождем и яблоками, поэтому казалось, что воздух над ними свежей.

На десятом припадании, уже поустав, его руки задрожали и нос чуть было не клюнул землю; широкий и полупрозрачный лист наплыл прожилками так близко, что Леденцов бросил взгляд под скамейку, как бы стеля его по земле. И увидел там синие дутые сапожки, хорошо ему знакомые. Он вскочил на ноги.

Ирка улыбнулась виновато и отбросила волосы со скул.

— Как меня отыскала?

— Тогда с чердака пошла за тобой…

Он чуть было не усмехнулся: хорош оперативник, «хвоста» не засек. Вероятно, от злости. Правильно капитан Петельников говорит, что все человеческие беды от чувств. И Леденцов задал ему мысленный торопливый вопрос: а все человеческие радости?

Они сели.

— Борь, хочешь все выкину?

— Дело не в тряпках, а в твоих взглядах.

— Какие у меня взгляды?

— Мещанские. Замужество, приданое, жених, Шатер… Ира, неужели тебе не хочется стать другой?

— Хочется…

— Так в чем же дело?

— Боря, а какой?

Леденцов даже уселся поосновательнее, чтобы объяснить… Он даже расстегнул на груди молнию и поерошил рыжие волосы… Он всего лишь искал первые слова, началинку, а дальше-то… Он покашлял, исчерпав все подготовительные возможности, и растерянно глянул на коварную Ирку, придумавшую вопросик из серии вечных…

Он знает, какой Ирка не должна быть, но совсем не знает, какой ей надо стать. Вроде бы так просто; нет, не просто. Он отвергал ее теперешнюю жизнь, — это однозначно. Что же многозначно? Стать Ирка могла… Сколько женщин на земном шаре? И все разные.

— Ты очень хочешь выйти замуж? — не ответил он на вопрос.

Ирка сложила губы каким-то удивленным бутончиком — так дети разглядывают чудеса.

— Боря, если выйдешь замуж, то и станешь другой.

— А без замужества?

— Парню-то чего?.. Ты вот мне ля-ля-ля. У тебя в «ящике» работа небось интересная, спортом балуешься, предки в норме… А у меня дома мамаха, а в училище стрижка-брижка. Когда бреешь, мужика надо за нос держать. Бывают не носы, а гнилые груши. Так бы его и свинтил на сторону.

— Надо менять специальность.

— Ага, выйти замуж.

— Я разве про это сказал?

— Сонька Деева из тридцатого дома… Натуральная телка: кто позовет, с тем и шла. Была в клевой банде похуже Шатра. А замуж вышла за водителя-дальнобойщика, четыреста приносит чистыми. Стенку купили престижную, под французских королей. Люстра у них с перезвоном; чихнешь, а она затренькает…

Узкие ее глаза радостно округлились. Свободные волосы свободно трепал утренний ветерок. Загорелые скулы от прилившей крови побурели, как листья дуба под их ногами. А какие сейчас у нее губы, было не рассмотреть, потому что Ирка говорила, говорила… И Леденцов подумал про далекие звезды, светящие всем, да не всеми видимые. Так куда он манит? На туманную звезду в зените? Но ей бы до ближайшей планеты долететь, ей бы до облачка допрыгнуть. А ведь замужество для Ирки что парение над землей…

— Только без приданого, — буркнул он.

— А если некрасивая?

— Тогда перекрестись, — посоветовал Леденцов.

— Чего?

— Скажи спасибо, вот что. Красивую за что берут? За внешность. А некрасивую? За душу. Сколько я знаю несчастных красавиц…

— Почему несчастных? — усомнилась Ирка.

— Вокруг нее вьется десяток парней. Все разбитные, нахальные, привыкшие хапать что получше. А скромненькие в сторонке. Да разве дело в красоте?

— В любви?

— Не только. Знавал я красавицу… И внешность, и влюблялась до умопомрачения. А замуж не брали. И правильно делали.

— Красивая, любила… Какого рожна надо?