Пока мы спускались параллельно крутому откосу, поросшему кудрявым лесом, я жадно вглядывался в выходы пород. Горизонтальная, вертикальная или наклонная форма каменной «арматуры» выявляла структуру коры. Уступ представлялся мне гигантским пергаментом, чьи письмена предстоит расшифровать. Уже первый полет позволил отвергнуть гипотезу о прогибе: перед нами был колоссальный сброс. Немного позже геологические замеры на местности подтвердили это.

У подножия уступа растительность стала редкой и чахлой. Сферические кроны и зонтики гигантских мимоз уступили место колючим акациям и серому кустарнику… Потянулась пустынная степь. Последняя ступень песчаника погружалась, словно в море, в блеклый песок — то были наносы бешеных ручьев, низвергавшихся в сезон дождей на дно впадины со всего нагорья.

Штурман рассчитывал курс по данным аэрофотосъемки, и вскоре перед нами выплыло поле черного базальта, обрамленное роем маленьких кратеров, отчетливо выделявшихся на фоне светлого песка. В следующую минуту — за это время вертолет покрыл около 3 километров — мы узнали свою цель: сеть сходящихся лавовых потоков, а в центре мощный ствольный конус, увенчанный кальдерой. Для любителей подобных зрелищ массив представлял собой подарок. И особенно великолепен он был с птичьего полета… Поначалу нас привлекли его снимки, а теперь, когда ансамбль радовал взор удивительными рельефами и красочными полутонами, свидетельствовавшими о свежем вулканическом прошлом, мы просто млели от удовольствия.

Красоту ощущает каждый, но есть красота особенная — для посвященных. Уверен, что чарующее зрелище свернувшихся в жгуты бахромчатых лавовых потоков — признак их высокой вязкости в момент извержения — вряд ли заставит ахать от восторга нормального человека. Я же готов лететь на Алеутские острова ради того, чтобы взглянуть на них. С другой стороны, следы жидкой лавы не вызывают во мне никаких особых эмоций — возможно, потому, что я вдосталь насмотрелся на них за четверть века занятий вулканологией, каждый раз проклиная их колючую ломкую поверхность, ходить по которой просто пытка. Сейчас один из моих любимцев — окаменевших цветов, раскрывающихся на спуске неподвижными параллельными волнами и прилепившимися друг к другу полукругами, напоминал о недостижимых вулканах, чьи фотографии я жадно разглядывал в работах по вулканологии, будучи новичком.

Вязкие лавы отличаются по своему химическому составу и встречаются куда реже, чем изливания расплавленных базальтов. За время своей уже долгой профессиональной жизни я один-единственный раз видел их «живьем». Кроме красот редкого зрелища меня, конечно, влек научный интерес, поскольку кислые лавы — куда более сложные образования, нежели их «кузины», — основные. Если бы суметь распознать их глубинные источники, проследить за превратностями пути, понять их, можно было бы считать, что исследователю удалось заглянуть краешком глаза на мефистофельскую кухню в сердце Земли — туда, где кипят адские котлы. Захватывающая перспектива.

Застывшие потоки, столь дивно выглядевшие с высоты, оказались еще более крепким орешком, чем обычные базальтовые поля! Наш пилот лейтенант Гилав Дериба аккуратно посадил машину на ровной площадке, выстланной золотистыми игнимбритами почти до самого горизонта. Похоже, своим происхождением покрытие обязано соседнему, увенчанному кальдерой вулкану. На следующий день (во второй визит) мы воочию убедились, что это так. Лава вытекла из многочисленных трещин в подножии вулкана, чье имя позже назвал нам всезнающий Шедвиль, — Маалальта. Это его вершина, рухнув в жерло, образовала кальдеру.

Но в первый день «расследования», которому суждено было растянуться на 6 лет, мы лишь собрали образцы. Делалось это тщательно и по возможности умно — как ни парадоксально, происходит это не всегда. Вулканический процесс, начавшийся на стыке уступа и Афарской впадины — в гигантской трещине, отделяющей впадину от нагорья, выделил смесь из базальтов, риолитов и трахитов. Процесс, несомненно, был тесно связан с тектоникой этого района. Но тектоника сама по себе не в силах объяснить ни состав разнородных лав, ни их происхождение. Только лабораторный анализ и обсуждение его результатов смогли бы дать ответы на интересовавшие нас вопросы, а для этого нужны были представительные образцы. Отсюда необходимость умного их отбора. Мы провели весь день, выискивая их; молотки выбивали звон, откалывая куски твердой породы.

За 4 часа мы в полной мере ощутили на своей шкуре, что такое афарское солнце. Все это время приходилось карабкаться по огромным блокам застывшего риолита, стучать молотками, тащить на себе тяжеленные рюкзаки с образцами. Какое счастье, что потом можно было забраться в уютный летающий корабль и полчаса спустя сидеть с друзьями в Мэкэле.

Весь вечер, наслаждаясь прозрачной свежестью высокогорья, мы наперебой рассказывали о том, что удалось увидеть.

Тектонические и магматологические проблемы этого массива обещали много интересного. Массив состоял из отличающихся друг от друга, но генетически схожих лав. Оказалось, что группа этих мелких вулканов не имела наименования, был окрещен только высокий пик Маалальта. Я предложил товарищам присвоить массиву имя недавно скончавшегося. Пьера Прюво. Это был один из самых ярких геологов своего поколения. Выдающийся ученый, университетский профессор, он никогда не подавлял учеников своим авторитетом, а его руководство проявлялось в дружеском участии, лишенном всяческой демагогии.

На следующее утро нас ожидали машины, любезно предоставленные Менгешей. Троим счастливцам вновь выпадал перелет. Поскольку в суровой Афарской впадине было мало шансов найти что-либо, кроме воды и чая, мы допили оставшиеся бутылки вина в память о незабвенном друге Пьере Прюво. Никаких сведений о судне, вышедшем в море с нашим снаряжением, не поступило. И засыпал я с нелегким чувством, что Афар еще приподнесет нам сюрпризы…

Моторизованный караван выступил в поход. Кортеж выглядел внушительно: четыре «лендровера», три грузовых вездехода и специально оборудованный «джип», комфортом не уступавший «лимузину». А мы вновь поднялись в воздух и взяли курс на массив Прюво. На сей раз моими спутниками в вертолете были Франко Барбери и Жак Варе. Молодые и восторженные петрологи, новички в Африке, они убедились, что для геолога пустыня — край чудес, ибо Земля предстает там во всем великолепии своей наготы. На них нельзя было смотреть без улыбки, настолько они напоминали мне двух выпущенных в лес молодых борзых, пришедших в неистовое возбуждение от множества запахов дичи…

Людям, не знакомым с нашей профессией, трудно почувствовать, какой подъем вызывают в душе интересные выходы пород. Тут забываешь обо всем — хочется без конца смотреть на них, разглядывать детали, отколупывать образцы, обсуждать их, вертеть со всех сторон. Все мгновенно уходит прочь — усталость, заботы, даже любовные привязанности! Именно так случилось с нами. Для моих юных спутников нельзя было придумать лучшего крещения, чем полет над Афаром. Мы с Маринелли тоже прошли через это.

Пилот и штурман не разделяли наших восторгов. Эфиопских летчиков забавляло, с какой горячностью мы набрасывались на скальные глыбы, с размаха били по ним молотками, вновь собирались стаей для обсуждения, а затем благоговейно несли «булыжник» в вертолет. Сидя в тени своей крылатой машины, они терпеливо ждали, пока взрослые дети не наиграются или пока их не проймет жара… В тот день «игра» заняла у нас 6 часов.

Обследовав втроем лаву у места приземления, мы разделились. Юные спутники двинулись к вулканическим куполам, где виднелся толстый, блестевший, как черное стекло, обсидиановый слой, ощетинившийся иглами и лезвиями. А я спустился на дно узкого оврага, вырытого эрозией в игнимбритах.

Барбери и Варе исчезли за первым гребнем. Остановившись на противоположном склоне, они начали высматривать выходы пород, как вдруг заметили справа от себя двух афаров, легкими прыжками спускавшихся к ним. У одного поперек груди висело ружье, другой держал большое копье-асегай. В памяти геологов сразу всплыли рассказы о трагически закончившихся походах Джульетти, Мунцингера, Бьянки. Афаров, правда, было всего двое, но они были вооружены и в отличие от нас прекрасно ориентировались в пустыне…