И Мария!

Он сдавливал голову так, что, казалось, скоро ее раздавит. Пошатываясь, он добрел до ванной комнаты и залез под ледяной душ. Андрея так трясло, что он сполз на дно ванны, боясь упасть. Капли воды скользили по его коже, будто холодные трупные черви. Не сразу он понял, что к ним примешиваются такие же холодные слезы. Сжавшись в дрожащий, судорожный комок, он впился пальцами в плечи и грудь, раздирая ногтями, надеясь выдрать из себя всю эту боль, этот стыд… Выдрать из себя вместе с сердцем Марию.

— Вы ведь на самом деле хотели панну?

До боли знакомый голос, который он уже отчаялся снова услышать. Тихий и похожий на шипение. Но когда Андрей открыл глаза, он захлебнулся криком.

То, что стояло перед ним, давно не было Винцентием. Наполовину обгоревший труп с изувеченным торсом и раскроенным черепом, прикрытым несколькими клоками волос. Кожа пузырилась и кровоточила, будто продолжала плавиться и тлеть. Остатки одежды висели черными лохмотьями. Лопнувшие губы не скрывали ослепительно белых зубов под темной дырой носа. От Винцентия остался лишь яркий глаз с зеленоватой радужкой.

Зажмурив глаза, Андрей выл и повторял на один лад «прости меня», захлебываясь текущей в рот водой, слезами и слюной. Лишь когда остановился на секунду и поднял глаза, то увидел, что призраков стало двое.

Вторым был Ефрем. Красивый, статный, молодой мужчина в комиссарской форме. Он снял фуражку, дружелюбно улыбаясь, и Андрей увидел, что под зачесанными набок кудрями зияет огромная кровоточащая дыра.

Умом он помнил, что у Ефрема от пули осталась крохотная ранка, едва ли больше папиросы. Но реальность отступала перед бредом.

— Я лишь хотел убедиться, что с тобой моя дочь в безопасности.

Андрей скулил в исступлении, кусал пальцы и закрывал глаза, в надежде, что призраки исчезнут. Но они подступали все ближе.

— Вы ведь всегда хотели одну лишь панну, — шипел по-змеиному Винцентий. — Вы сваливали все на Волчьего Пастыря, на проклятую кровь…

— Да, да, я тут не причем, — кивал Андрей. — Если бы не проклятье, все было бы иначе. Я никогда бы не смог… Ведь она моя родная кровь. Она меня почти что вырастила…

— А вы не помните разве той ночи? — Винцентий искренне удивлялся. — Вам, кажется, тогда стукнуло уже лет 12. Много, но недостаточно, чтобы монгол выгонял вас из шатра, когда хотел утолить свою похоть с панной. Вы ведь долго наблюдали за этим. И постоянно чувствовали, как у вас все пульсирует и горит… Вы ведь трогали себя, постоянно, когда он приходил к панне, когда валил ее на лежанку, когда охаживал плетью по спине, когда она кричала от боли, а затем стонала… но уже не от боли.

— Неправда! Это ложь!

— Нет, это правда. Потом монгол увидел это однажды и выгнал вас взашей. А потом отправил вас жить к другим рабам. Панна так и не поняла, почему. Она не заметила. И вы это знали.

— Заткни свой поганый рот! Заткни, пока я не убил тебя снова!

Шипение затихло. Лишь вода шумела, ударяясь о керамическое дно ванны, перемешиваясь с кровью, которая текла из его ран на теле и лице.

— А меня ты тоже убьешь, чтобы я не мешал тебе развлекаться с моей дочурой?

Голос у Ефрема был грустный. Лицо тоже. Смотреть ему в лицо было куда страшнее, чем на обезображенного смертью Винцентия.

— Ты ведь обещал мне, что позаботишься о моей семье, когда меня не станет.

Его слова будто повисли в какой-то пустоте. Время отсчитывалось не движениями стрелок на часах, а стуком капель.

— Оставьте меня оба… Я никому не хотел зла. Я лишь хотел всегда быть с тобой, Мария, — умоляюще шептал Андрей, раскачиваясь на дне ванны. Он судорожно сжал колени и скрестил ноги у щиколоток, вцепился руками в волосы, вырывая их целыми клоками. — Оставьте меня оба. Оставьте меня оба. Оставьте меня… оставьте… пожалуйста, оставьте.

Пустые полки в библиотеке напоминали Хью вытекшие глазницы. Слепые зрители, наблюдавшие за партией в шахматы.

Деревянные фигурки были выщербленными и старыми. У белого короля не хватало короны. Один черный епископ треснул почти до самого низа — из щели алел кусок сургуча, которым его пытались склеить. Заляпанная доска растрескалась и пахла чем-то кислым. Ханс Эрман сказал, что нашел их в кузове своего фургона. Они не шли ни в какое сравнение с набором Марьяна и Катаржины: мраморная доска с золочеными цифрами, искусно отлитые из серебра и бронзы фигурки — полюбоваться ими можно было только в подвале, куда снесли все прочие ценности из особняка. Ханс постоянно подбивал Хью позаимствовать эти шахматы на ночку-другую, будто чувствуя его слабость к коллекционным вещам.

Но Хью удержался от соблазна. Для игры вполне годился и набор Ханса.

В отличие от Уильяма, знавшего, наверное, все виды покера, что только существуют, Хью играл в карты без особого энтузиазма. Карточный клуб, впрочем, был отличным пристанищем для "Симона Ионеску". Сплетни и слухи, кипевшие там ночи напролет, можно было ложкой мешать. Уловить что-то полезное в потоке сплетен было непросто, Хью уставал и с облегчением приветствовал утренние часы, когда он, наконец, мог закрыться в своей комнате и проанализировать происходящее. Члены Ордена до последнего солдата знали, что Варшава стала плацдармом для продвижения на восток, однако Хью чувствовал тут какой-то подвох.

В большом зеркале на стене напротив шахматного стола игроки были видны, как на ладони. Добродушный с виду толстяк в поношенном сюртуке и «Симон Ионеску». Хью до сих пор изредка принимал свое отражение за незнакомца. Пусть даже никто не знал настоящего Симона Ионеску — 50-летнего усатого румына со смуглым лицом, похожим на подгоревший корж — Хью постарался стать как можно менее похожим на себя прежнего. Остриг и перекрасил волосы в черный, сбрил слишком светлую бороду, стал подкрашивать брови и ресницы тушью, словно девица.

Чем-то Симон напоминал всем старшего брата сержанта Вайса. Среди солдат даже пошла шуточка о разделенных родственниках. Сержанту Юргену Вайсу Хью симпатизировал больше, чем кому-либо в штабе, словно невольно подыгрывая этим шуточкам... Или просто скучая по родному брату. Легкомысленный с виду юнец первое время здорово напоминал ему Уильяма, даже обращены они были почти в одном возрасте. Казалось, все манеры и умение держаться Юргену навязали извне, не потрудившись привить эти вещи должным образом. Это здорово напоминало ему первые годы в Лондоне, когда он пытался научить Уильяма держаться в высшем обществе. Что поделать, его брат провел слишком много времени в их родном Дансфолде, общаясь с низами и даже собираясь жениться на дочке пекаря Уэбба. Когда Хью забрал брата в Лондон, где его привели в новую жизнь, немало времени ушло на то, чтобы сбить с него... Дансфолд. Вместе с мечтами о собственной пекарне и щекастой мисс Уэбб. Куда больше времени потом ушло на борьбу с азартными играми и любовью к дамам легкого поведения, которые пришли на смену. И с прискорбием Хью отмечал тот факт, что эту борьбу он проиграл. Развращенный светской жизнью Уилл не хотел знать ничего, кроме развлечений. Начало каждой новой миссии сопровождалось бранью и нежеланием младшего брата оставить покер и шлюх, будто они не дождались бы его возвращения.

Юрген Вайс же так и остался с этим налетом деревенской простоты, которая не отменяла, впрочем, и какой-то врожденной деревенской хитрости. Юнец стал сержантом, не отметив и столетнего юбилея, что, по мнению Хью, стало возможным не только потому, что он некоторое время ублажал одну из Дьявольских сестер. В конце концов, он сумел незаметно для всех вывезти в Польшу госпожу Марию. Хотя большая часть ее жизни и возможностей для него, как и для большинства членов Совета, оставалась загадкой, он не думал, что можно было так уж легко захватить ее в плен. К сожалению, возможности поговорить с ней до сих пор не представилось. Хью знал лишь то, что она жива. Он был бы и рад знать больше, сделать больше... Но возможности не представлялось. Он должен был в первую очередь выполнить свою миссию. Если бы он крутился у ее дверей, то мог бы вызвать подозрения у Ады или у Антония. Если бы его в чем-то заподозрили, ему бы это могло стоить жизни, а Уильяму принесло бы немало страшных часов или даже дней нескончаемых мучений. Хью хорошо уяснил, у кого оказался в заложниках его брат.