Она потерла замерзшие ладони, отчаянно размышляя, как ей быть. Все действия, которые можно было предпринять, они предприняли. Попытались дозвониться в Москву, истратив почти все деньги Щуки. Разослали телеграммы, на которые, возможно, было некому ответить, в Москву и Киев. Вызвали независимого посланника, который мог сейчас выполнять поручение где-нибудь в Испании и долететь к ним через неделю. Оставалось сидеть и ждать, до крови грызя ногти.

— Пани, вы сидите здесь и молчите уже больше часа.

Ширму в "комнату" Марии сдвинула маленькая бледная ручка. Ирена напоминала мышь, побывавшую в мешке с мукой. Очень светлые волосы, белая кожа, почти невидимые брови и ресницы и маленькие, черные в полумраке глазки. Сходство с карикатурной мышью добавляли оттопыренные ушки и большие передние зубы. И говорила Ирена, как мышь — тихо и пискляво.

Поколебавшись, Ирена отодвинула ширму и вошла. Она носила какие-то жуткого вида обноски, надетые в несколько слоев: рубашка, свитер, жилет, охотничья куртка. На ногах сразу и юбка по колено, и какие-то шерстяные рейтузы, заправленные в растоптанные сапоги. Будто она носила все свои вещи на себе. Естественно, от нее разило гнилью за километр.

— Может быть, вы... должно быть, любите шахматы, пани?.. Вы ведь знаете польский? Пан Максим сказал, что знаете.

Пока Ирена говорила, Мария с каким-то детским интересом всматривалась ей в рот, пытаясь рассмотреть клыки. Большие передние зубы бросались в глаза сразу, а вот клыков она не видела. Поняв, что пауза затянулась, она сказала первое, что пришло в голову:

— Лучше пойдем наверх, пройдемся. Я слишком много времени провела под землей.

Ирена округлила глаза — не черные, на самом деле, а серо-зеленые — и прошептала:

— Но ведь, пани... там ведь кладбище. Мы под кладбищем. Вы хотите гулять по кладбищу?

Вместо ответа Мария пожала плечами.

Первое, что их встретило наверху: сырой холод и тонкий сонный щебет птицы.

— Это дрозд, — радостно сказала Ирена. — Я постоянно слышала их днем...

И, словно испугавшись чего-то, вдруг умолкла.

— Ты боишься меня? Со своим другом ты намного смелее, — заметила Мария, вспомнив ее перебранки с Мареком. С ним она держалась уверенно и постоянно им командовала.

— Марек больно несмелый. И в облаках витает постоянно, пани, — Ирена немного смутилась и понизила голос еще больше. — Маменькин сынок... Без указания шагу сам не ступит. А вроде старый такой.

У Марии тут же испортилось настроение. Сколько им двоим отмерено, пока они не лишатся рассудка, как Наташа? Еще двадцать лет? Тридцать? Бабочки-однодневки, такие же, как люди. Наташин дневник жег ей карман. В ее записях, чем дальше, тем больше, начинали путаться слова, использоваться не по смыслу. В конце концов, одна из записей просто оборвалась на полуслове, как и сама жизнь ее... Мария не была уверена, что может и сейчас называть ее подругой. Перед глазами стоял несчастный Винцентий, который, не зная покоя, искал Наташу по всей Москве. Искал ту, которая обманывала его десятилетиями и насмехалась. Мария могла простить ей связь с братом, но не этот обман.

Вдоль мощеных брусчаткой дорожек огромного кладбища вились огоньки лампад и свечей, не гаснувших в безветренном, холодном воздухе. Точно такими же огоньками был усыпан город внизу под холмом. Львов. Почти что родина ее матери, которую отец увез в Киев еще до основания здесь города Данилой Галицким.

Мария присела напротив одного из надгробий — уставленного свечами скорбного ангела, почти забыв про Ирену. Она вытащила из кармана дневник и вырвала оттуда первую страницу, самую затертую и помятую. Ее она сложила и убрала в карман. Следующую страницу она вырвала и поднесла к огоньку свечи и протянула книжицу Ирене.

— Вырывай следующую и жги.

Девушка не стала задавать вопросов. Они молча жгли страницы, одну за одной. Дым пламени щипал глаза, горящая бумага нестерпимо воняла. Мария смотрела на то, как опадает на землю черный пепел и думала о том, что вместе с этим дневником отпускает Наташу. Очаровательную, веселую, ласковую, как кошечка, девушку с веснушками, которая всегда могла ее развеселить. И потаскуху, которая спала с обеими ее братьями и обманывала одного из них.

— Зачем вы это сжигаете, пани? — нарушила тишину Ирена, послушно вырывая очередной листочек.

— Чтобы навсегда скрыть преступление.

E se Arlecchin t’invola Colombina...** Верно, незачем паяцу об этом знать. Она уж постарается. Винцентий должен скорее забыть Наташу и двигаться дальше — боль от предательства ему только помешает.

— Ой, тут склеенные странички в конце...

Ирена их разлепила и протянула одну Марии. Исписанную текстом, который она не видела. "Моя дорогая Мария!" — выхватило ее зрение самое начало страницы.

— Стой!

Взяв у девушки последние листочки, Мария жадно вчиталась в незнакомые слова. Как она могла не заметить склеенных страниц?

— Я бы хотела побыть одна, — поспешно сказала она Ирене. — Прошу, оставь меня.

Едва вампирша скрылась за поворотом дорожки, Мария отняла лист от груди.

Мария чувствовала, как холод проникает сквозь одежду, а близость огня лишь обжигает руки и лицо. Где-то в темной массе деревьев попискивал дрозд. Выдохнув, Мария протянула письмо к огню. Едва оно догорело, она достала и первую страницу дневника, которую ранее хотела сохранить.

— Прощай, подруженька, — прошептала она, глядя, как пламя свечки пожирает строку за строкой.

Затем огонь поглотил и это.

Мария встала, чувствуя, как слезятся глаза — то ли от дыма, то ли от тоски. Напротив надгробья серела скамья без спинки. Мария доковыляла до нее и рухнула на влажные доски, будто Наташина тайна придавила ее плечи непомерным грузом.

Сколько она так просидела? Час? Два? А может всего десять минут? От своего оцепенения она очнулась, когда на дорожке показался Щука. Последний козак накинул ей на плечи свой теплый бушлат и сел рядом.

— Вы нашли... — она запнулась, потому что называть Андрея по имени не хотела. — Моего... моего брата?

Услышав, как отвратительно звучит ее неуверенный голос, Мария сжала кулаки и до скрипа стиснула зубы. Просто прелестно! Весь привычный мир может охватить хаос войны, а она здесь сидит и хнычет о том, какой ее братец подонок, а подруга шалава. Жар ярости, живо напомнивший ей об отце, охватил все ее тело. Она вдруг поняла Андрея, который, не стесняясь, крушил мебель в порывах злости. Не понимая, что ей делать с этим состоянием, Мария рявкнула:

— Отвечайте же, Максим! Хватит выдерживать эти свои... многозначительные паузы. Мы не в театре!

— Не нашел, — сказал Щука. — Я пришел поговорить о другом. Без свидетелей.

— Без свидетелей? Под открытым небом? Как же, интересно?

Ее руки тряслись, а сама она несла полную чушь. Конечно же, он мог выставить дозор из своей дохлой армии хоть на каждой тропинке. Мария выдохнула, пытаясь взять себя в руки.

Щука невозмутимо провел рукой вдоль ограды кладбища внизу под холмом.

— Я выставил везде своих стражей. На кладбище мы одни, если не считать Марека с Иренкой, но они навряд ли поймут смысл нашего разговора. По-украински еще как-то кумекают, а по-русски — совсем нет.

Помолчав, он все же осторожно начал. На русском языке.

— Я бы хотел поговорить о вашем брате... Вы ведь знаете, какую политику он ведет?

Мария не отвечала.

— Он тесно спутался с коммуняками. Настолько тесно, что уже непонятно, где чьи интересы. Вы знаете мой интерес. Это было условием, что я буду служить вам.

— Знаю, — кратко сказала она. — У вас есть сигареты? Мне нужно закурить.

Он протянул ей "Беломорканал" вместо привычных папирос.