«А сама она осознает, что делает?» — подумал он.

— Я найду тебе учителя, — вдруг заявила она.

— А ты не можешь меня учить?

— Нет, нет. — Валентина усмехнулась. — Это закончится тем, что мы начнем злиться и кричать друг на друга.

Йенс ущипнул ее за нос.

— А что, это может быть весело.

— На Аню, дочку доктора Федорина, я не кричу, когда занимаюсь с ней, но это только потому, что она очень воспитанная. Мне почемуто кажется, что, если бы я занималась с тобой, ты бы себя вел не так хорошо.

Их глаза встретились, но, услышав через какоето время негромкий вздох, сорвавшийся с губ девушки, он отвел глаза, поскольку понял, что она заглянула в него слишком глубоко.

— Валентина, я думаю, мне пора отвезти тебя домой.

Она чуть опустила веки, посмотрела на него изпод густых ресниц, и Йенс вдруг почувствовал, что если не встанет на ноги сию же минуту, то так и останется с ней. Он высвободил руку, но взгляд на ее лицо заставил его замереть, до того беззащитным оно показалось ему. Точно на открытой странице книги, он прочитал на нем отчаянное желание, даже потребность. Потребность в нем.

— Йенс, — прошептала она, всматриваясь в него, — я боюсь тебя потерять.

— Ты никогда не потеряешь меня, любимая. Мы же с тобой созданы друг для друга, разве ты не понимаешь?

Он обнял ее за плечи, притянул к себе, и она прильнула к его груди, словно хотела услышать биение сердца. Он прижал ее крепче. И лишь их дыхание, попадающее в такт, нарушало тишину комнаты. Они долго просидели вот так, прижимаясь друг к другу, глядя на танцующий в камине огонь и наблюдая за беспокойными тенями, которые то падали им на колени, то опускались на пол. Йенс поцеловал ее в теплую макушку.

— Расскажи мне о себе, расскажи, кто ты, — произнесла она приглушенным голосом.

Никто прежде не задавал ему такого вопроса. Немного подумав, он начал говорить. О детстве, которое прошло в Дании на берегу моря, о том, как он строил разные штуковины сначала из гальки, а позже из плавника. О том, как его проект моста получил на конкурсе главный приз, о том, как он однажды чуть не утонул вместе со своей собакой, когда переплывал на лодке реку. Он признался в любви к моторам, машинам и всему, в чем есть движущиеся части. Он рассказывал об американцах братьях Райт и о французе Луи Блерио.

— Будущее за полетами на аэропланах, — сказал он. — Вот увидишь.

Валентина улыбнулась. Она не поверила ему.

— А кем были твои родители?

Об этом он не стал распространяться. Рассказал об отцовской типографии в Копенгагене, о том, как они повздорили, когда Йенс заявил, что не хочет продолжать отцовское дело и решил стать инженером. Рассказал о грусти в добрых материнских глазах. Он до сих пор писал им раз в месяц, но в Дании не был уже пять лет.

— Я стал русским, — заявил он.

— Ты такой же русский, как жираф.

Он поведал ей о своих надеждах на то, что не насилие, а переговоры и компромиссы помогут России вновь обрести покой и стабильность. Но о войне, которая, по его мнению, была не за горами, не стал говорить. Свои страхи он скрыл от нее. Йенс чувствовал, как голова Валентины постепенно тяжелела и как их тела словно сливались в единое целое. Ее бедро точно срослось с его бедром.

— Расскажи о сыне графини.

И он рассказал ей об Алексее.

— Алексей — сын графини Серовой, ему всего шесть лет. Он бы понравился тебе, Валентина. Он очень смелый. — Его пальцы осторожно погладили ее изящное плечо, скрытое под белой тканью форменного платья. — Как и ты, — чуть слышно добавил он. — Он очень похож на тебя, любимая. Ты должна понять, что я не могу бросить Алексея. Не могу отвернуться от мальчишки. Его отцу, графу Серову, на ребенка наплевать. Его интересует только блеск придворной жизни да любовница, которая живет в роскошной квартире на Английской набережной. Графиню это злит. Свою злость она срывает на мальчике, потому что…

Тут он замолчал. Чувства Натальи Серовой были слишком сложны, чтобы их можно было объяснить словами. Он прижался губами к щеке Валентины и снова почувствовал больничный запах, которым пропиталась ее одежда. Обняв девушку обеими руками, он стал легонько качать, как маленького ребенка.

— Будь великодушной, Валентина, — прошептал он. — Позволь мне встречаться с Алешей. Я привязался к мальчишке, и он ведь не виноват в моих ошибках с его матерью. С ней мы расстались, можешь не сомневаться.

К его удивлению, Валентина не стала его об этом расспрашивать. Вместо этого она чуть повернула голову и жарко поцеловала, стирая с его уст воспоминания обо всех остальных губах, когдалибо прикасавшихся к ним, оставляя на них свою печать. Тонкие пальцы неумело расстегнули пуговицы на его рубашке, ладони робко скользнули по коже. Но когда его рука опустилась вниз по изящным изгибам ее спины, она осмелела. Ее руки нежно прошлись по его груди, а губы припали к тому месту, где быстро стучало его сердце.

Он поцеловал ее шею, ощутил вкус ее кожи, почувствовал, как ее волосы шелковыми нитями скользнули по его ребрам, почувствовал ее мускусный запах. Не запах ее форменного платья, а ее собственный запах. Запах тела, хрупкого и голодного существа, скрытого под одеждой. В его венах закипело желание, и он заставил себя подняться.

— Нет, Валентина, — неожиданно охрипшим голосом произнес он. — Нет, любимая моя, ты слишком молода. Тебе нужно ехать домой. — Непросто ему дались эти слова.

Черные, как ад, глаза устремились на него, и в них было столько желания, что с огромным трудом он заставил себя не поддаться этому призыву. Однако голос ее был нежен и даже слегка насмешлив.

— А сколько было тебе лет, когда ты в первый раз был с женщиной?

— Это не важно.

— Я думаю, важно. Тогда ты сам принял решение. И сейчас я делаю то же самое.

Она медленно встала и начала уверенно расстегивать многочисленные пуговицы на манжетах и лифе платья. Не глядя на него, она сосредоточилась на своем занятии, как будто находилась одна в своей комнате. Стоя спиной к огню, Йенс наблюдал за ней. Он увидел, как из рукава показалась ее рука, как блеснула кожа на плече, чистая и нежная, словно молоко.

Он смотрел на нее, когда она распускала завязки на корсете, и отчетливо увидел очертания ее ребер под нижней рубашкой. Он не сводил с нее глаз, когда она, привычно балансируя на одной ноге, аккуратно снимала шерстяные чулки, обнажая белые бедра. Дышал он или нет, ему было все равно. Сердце его наверняка продолжало биться, но он был уверен, что оно остановилось. Он будто оцепенел и мог лишь смотреть на нее.

Она опустила голову, чтобы ее гладкие черные волосы прикрыли лицо, когда она сбросила с себя последний предмет нижнего белья. Теперь она стояла перед ним совершенно нагая, и — Господи! — в эту минуту он хотел ее больше жизни.

— Ты прекрасна, — прошептал он.

Она подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась. Щеки ее горели, глаза сделались как никогда темными, а полыхавший внутри огонь заставил уста приоткрыться, сделал ее дыхание коротким и отрывистым. Он знал, что если сейчас прикоснется к ее губам своими, они окажутся горячими.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Откровенность этих слов ошеломила его больше, чем нагота ее прекрасного тела. Откровенность, которая заключалась в простоте, в безграничном доверии… Он наклонился, взял ее пальто, которое сохло у камина, и подошел к ней. Так близко, что мог рассмотреть блестящую капельку влаги между ее упругими молодыми грудями.

— Валентина, если ты сейчас же не наденешь это на себя, — строгим тоном произнес он, набросив ей на плечи пальто и подняв его воротник, — я наброшусь на тебя прямо здесь, перед камином. — Он отводил взгляд в сторону, чтобы не видеть выражение ее лица. — Спрячь это восхитительное тело, пока я схожу принесу нам чтонибудь выпить.

Йенс покинул комнату. На кухне он наклонился над умывальником и плеснул холодной водой себе на лицо, смочил шею. Потом налил водки и осушил стакан одним глотком.