Время как будто остановилось. Аркин чувствовал затишье, словно Петербург задержал дыхание. Он стал вдвойне осторожен: никогда не задерживался на одном месте надолго, постоянно переезжал, нигде не пускал корни и даже не оставлял тени. И все же он не мог себя заставить отдалиться от Ивановых. Эта семья манила его, как лето манит ласточек.

Он следил за ними, как они уходили из дому и возвращались. Мать, высокая и прямая, в траурном одеянии, рядом с ней дочь, тоже в черном. Вот только лицо младшей Ивановой не было скорбным. Пружинящей настороженной походкой она подошла к карете, быстро села в нее и со злостью захлопнула дверь. Сам он держался в стороне и оставался невидимым, но глаза его не оставляли Валентину, и он снова услышал ее слова: «Неужели в вас не осталось ничего человеческого?» Как же она не поняла? Революционер обрывает все нити, связывающие его с обществом и моральными устоями, поскольку только исключение этих ценностей может привести к глобальным переменам. Старый строй должен быть разрушен, и она на пару со своей матерью была частью этого строя.

Так почему же он не мог уничтожить их?

Кареты и автомобили подъезжали к дому, с соболезнованиями приходили друзья семьи и молодые девушки, как он решил, подруги по школе. Похороны показались ему отвратительными. Длинная вереница карет, убранных черным крепом, лошади с черными султанами, траурные платья, на пошив которых пошли, наверное, все городские запасы черного шелка, гагатовые украшения. Если у министра не нашлось денег заплатить выкуп за дочерей, где он раздобыл золото на все это великолепие? Взял очередной кредит в банке? Если обычные рабочие мужчины и женщины жили в подвалах да сараях, богатые умирали во дворцах. Аркин сплюнул на землю рядом с церковью. Смерть им всем!

И все же ноги его отказывались идти. В отличие от разума, они были терпеливы, и, стоя у стены в тени Казанского собора, он проклинал судьбу за то, что она свела его с Ивановыми. Из массивных дверей собора первым вышел отец, но Аркин на него почти не обратил внимания. Этот человек был из тех, кто призывает вешать революционеров на фонарных столбах в назидание остальным. День его расплаты еще впереди.

Рядом стояла его жена. Черная вуаль на поникшей голове скрывала ее лицо. У Аркина возникло желание сорвать ее и заглянуть этой женщине в глаза, узнать, что у нее на душе. Она двигалась медленно, как будто каждое движение ей давалось с трудом, но идущая за ней дочь голову не клонила и глаза не опускала. Едва выйдя на осенний свет, она вытянула шею и стала внимательно всматриваться в толпу, собравшуюся у собора поглазеть. Ее глаза так и рыскали по незнакомым лицам, она явно когото искала. Аркин отступил глубже в тень.

Он знал, что она высматривала его.

Аркин находился в потайной комнате, когда Валентина снова пришла в церковь к отцу Морозову. То был крошечный чуланчик за стенной панелью в подвальном помещении, и, как только Аркин услышал наверху лестницы ее и священника, он тут же скрылся.

— Как видите, дорогая, все, как я и сказал. Его здесь нет, — послышался ласковый голос отца Морозова.

Наступила долгая тишина, и Аркин услышал за стенкой медленные шаги Валентины. Иногда они останавливались, и он представлял, как она прислушивается, принюхивается, надеясь почувствовать его запах.

— Тут пахнет сигаретами, — заметила она.

— Многие из тех, кто сюда приходит, курят. Но это не Аркин. Выслушайте и поверьте мне, моя дорогая. Он был в Москве и действительно возвращался в Петербург на несколько дней, но сейчас он уехал. Не могу сказать точно куда. Он както упоминал Новгород, так что, возможно, он там. Я передал ему, что вы его ищете, так что идите с миром, дитя мое, и забудьте о нашем друге.

— Отец, — твердо произнесла Валентина, и Аркин улыбнулся, потому что ему был знаком этот тон, — этот человек мне не друг. Передайте ему, что в России нет такого города, где он мог бы спрятаться, передайте ему, что я все равно его разыщу, передайте ему… — Неожиданно ее голос оборвался, и грянула нестерпимая тишина. Но скоро она снова заговорила, и голос ее зазвучал подругому. — Передайте ему, — произнесла она так тихо, что Аркин едва различил ее слова, — что мне нужна помощь.

Йенсу не понравился кабинет отца Валентины. Эта комната напоминала самого министра, преисполненная величия и нескромная, как сам хозяин. Здесь были выставлены напоказ свидетельства успеха: различные награды, сабли и громадные полотна в тяжелых золоченых рамах, изображающие судьбоносные для России баталии. Только, подобно хозяину, холсты эти местами потускнели и пообтрепались. Внушительных размеров письменный стол был испещрен ожогами от сигар, на ковре темнело чернильное пятно, а светлый прямоугольник на стене указывал на место, откуда недавно была снята картина. Наверняка она была пущена на погашение долгов банку. Йенс сидел в кресле, сложив руки на коленях, хотя в эту минуту ему отчаянно хотелось вцепиться этими руками в горло генералу, который сидел за столом и раздраженно попыхивал толстой сигарой.

— Но вы не сможете заставить Валентину выйти замуж, если она этого сама не захочет.

— И все равно мой ответ: нет. Фриис, она должна выйти за обеспеченного человека, и она это знает.

— Я не бедняк.

— Ответ: нет.

Йенс, не поддавшись вспыхнувшей ярости, холодно произнес:

— Я работаю с министром Давыдовым. Вы, надо полагать, знаете его.

— Знаю. И какое он имеет отношение к делу?

— Он в этом году потерял жену.

— Знаю. Весьма печально. И что же?

— Теперь ему не нужно думать о семье. Однако, несмотря на возраст, он попрежнему честолюбив. В прошлом месяце он унаследовал состояние старшего брата, погибшего в автокатастрофе. И состояние немалое.

Иванов прищурился.

— Продолжайте.

— Он ищет способ выгодно вложить деньги в какоето новое дело, думает расширить, так сказать, свои горизонты с выгодой для себя. Я краем уха слышал, что он не прочь встать во главе нескольких подвластных вам комитетов, так что я мог бы шепнуть ему насчет вас, если… — Инженер почувствовал, что министр клюнул.

Глаза Иванова загорелись. Йенс взял из коробки сигару и протянул руку министру, который тут же схватился за нее, как за спасательный трос.

— Добро пожаловать в семью, Фриис. Я всегда мечтал о том, чтобы Валентина была счастлива.

Йенс раскурил сигару. Да уж, не сомневаюсь.

Йенс и Крошкин, геодезист, потерявший ногу во время взрыва в туннеле, склонились над картой, расстеленной на столе в кабинете инженера. Они обсуждали последнее расширение системы подземных сооружений, когда зазвонил телефон. Йенс заворчал, недовольный тем, что приходится отвлекаться, подошел к аппарату на стене и снял трубку.

— Фриис слушает.

— Фриис, сукин ты сын!

Это был Давыдов.

— Что вам угодно, господин министр?

— Поздравить вас.

— С чем?

— Как с чем? Вопервых, с помолвкой. Мне сам Иванов рассказал. А вовторых, с тем, что вы с ним уладили мою сделку. Руки у мерзавца, конечно, загребущие, и мне это дело вышло в копеечку, но ничего, я все равно рад, ибо…

Йенс перестал слушать, потому что дверь его кабинета открылась и он увидел Валентину.

— Прошу прощения, господин министр, мне нужно идти. Спасибо, что позвонили. — Он повесил трубку.

Крошкин уставился на девушку.

— Госпожа Иванова, — зардевшись, произнес он. — Я так рад видеть вас. Я давно мечтаю поблагодарить вас за помощь там… Там, в туннеле.

Не отводя взгляда от Йенса, Валентина кивнула.

Крошкин подхватил костыль и поковылял к выходу. Девушка посторонилась, пропуская его, и вошла в кабинет, прикрыв за собой дверь.

Несмотря на то что она была в черном плаще и шляпе, которые Йенс ненавидел, ему показалось, что с ее появлением в темном кабинете стало светлее.

— Йенс, я придумала!