— Неужели?

— Да. Извини меня.

— Графиня, — сказал он и приложил ее руку к губам, — вам не за что извиняться.

Голос инженера зазвенел от иронии.

Серова громко вздохнула.

— Не будь столь заносчив, Йенс. По крайней мере со мной.

Она приподнялась и крепко поцеловала его. Губы у нее были мягкими, соблазнительными, но Йенс отступил на шаг. Укоризненно взглянув на него, графиня развернулась и пошла в зал.

Он уже жалел, что связался с этой женщиной.

Йенс поплотнее закутался в плащ для верховой езды. Унылый серый туман лип к его одежде, плечам, волосам, даже к ресницам. Призраком он скакал через большой город, через мосты, которые изза того, что стояла зима, освещались фонарями и днем, и ночью. Неразличимые в тумане, мимо с грохотом проезжали кареты, сигналили клаксонами редкие автомобили, а пешеходы крепко сжимали кошельки и бумажники. То был прекрасный день для карманников и воров.

В этом году зима в СанктПетербурге выдалась особенно морозной. Мойка полностью замерзла. Нева скрылась в густой пелене, поглотившей весь город. То была зима заводских забастовок и опустевших продуктовых магазинов. По улицам расползалось беспокойство, а по углам рабочие собирались в группы и заводили серьезные разговоры, неприветливо чадя дешевой махоркой. Йенс пустил лошадь легким галопом и свернул с широких бульваров, оставив позади модный Невский проспект с его собольими мехами и шелками.

Улицы постепенно становились все более узкими, дома — убогими, в сыром воздухе повисло ощущение грязи и отчаяния. Стайка бродячих собак накинулась с лаем на Героя, коня Йенса, и отведала железных подков. Окинув взглядом улицу, Йенс увидел измученные лица и почерневшие дома. Холод был таким, что в окнах лопались стекла.

Поэтому он и прибыл сюда. Именно такие места его интересовали. Самые грязные улицы, где даже не было водопровода, одни колодцы, переполнявшиеся в дождь протухшей водой, да замерзшие колонки. Ради этого он и приехал в Петербург.

Когда Валентина осторожно постучала в дверь кончиками пальцев, было четыре часа утра.

— Входите, дорогая, — произнес мягкий приветливый голос.

Она повернула ручку и вошла в комнату сестры Сони, где в полутьме на ковре притаились чемто напоминающие уставших собак тени.

— Доброе утро, — поздоровалась Валентина.

Медицинская сестра лет пятидесяти сидела в креслекачалке и мерно покачивалась, отталкиваясь ногой от пола. Пышное тело ее было упрятано в старый поношенный домашний халат, на коленях лежала открытая Библия. Читая, женщина водила пальцем по строчкам.

— Как она? — сразу спросила Валентина.

— Спит.

Спит или притворяется? Валентина знала, что сиделка не умела различать. За последние полгода Катя перенесла три операции на позвоночнике, и после третьей она стала намного подвижнее, хотя ходить попрежнему не могла. Она не жаловалась. Не такая была Катя, чтобы жаловаться. Но вокруг глаз у нее залегли фиолетовые круги, и, когда ей было особенно больно, лицо у нее становилось землистосерым.

— Что вы ей дали? — негромко спросила Валентина.

— Немного опия. Обычную дозу.

— Я думала, опий вы ей уже не даете.

— Я пробовала от него отказаться, но она без него не может.

Валентина ничего не ответила. «Опий. Что я о нем знаю? Только то, что вижу в глазах Кати».

Няня перестала отталкиваться от пола и сочувственно посмотрела на Валентину.

— Чувство вины — ужасная вещь, дорогая. — Она покачала головой и провела рукой по тонким страницам раскрытой книги. — Прости нас, Господи.

Валентина подошла к окну, отвела в сторону плотную занавеску и посмотрела в ночь. Сани и кареты мелькали огнями на улицах города, который славился тем, что никогда не спит, безумно прожитыми жизнями и еще более безумными смертями. СанктПетербург был городом крайностей. Все или ничего. Здесь заботились только об очередной выпивке, очередном кутеже, очередной безумной ставке на жизнь или на смерть. Валентина смотрела на все это, и ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы в ее жизни было место чемуто большему.

— Нет, — чуть слышно произнесла она. — Не от Господа мне нужно прощение.

Она сильно потерла руки, но холод, который она в эту секунду почувствовала, шел не снаружи.

Было еще темно. Густая гнетущая темнота словно обволакивала мозг, мешая думать. Сверху послышались первые звуки пробуждающегося дома: слуги начали растапливать камин и натирать полы. Валентина сидела потурецки в изножье Катиной кровати, на коленях у нее было расстелено полотенце.

— Я слышала, папа купил новую машину, пока я была в институте, — сказала Валентина.

— Да. «Турикум». Швейцарский.

— Но это же наверняка ужасно дорого!

— Наверное… Но царь только что купил себе новый «ДелонеБельвиль», а ты же знаешь, как при дворе заведено: стоит государю чтото сделать, как все тут же бросаются повторять за ним.

— И кто его водит?

— Папа нанял водителя. Виктор Аркин его зовут.

— Какой он?

— Форма ему к лицу. Очень спокойный и, мне кажется, красивый. И еще он всегда серьезный.

— Тебе всегда нравились мужчины в форме.

Катя беззаботно рассмеялась, и у Валентины потеплело на душе. Когдато сестру было не так просто развеселить. Однако она заметила, что этим утром глаза у Кати не были ясными, как будто туман, расстелившийся над Невой, ночью прокрался в дом и проник под ее веки. Одна нога ее лежала на полотенце у Валентины на коленях, и руки старшей сестры массировали ее, разминали суставы, придавали подобие жизни парализованной конечности. Лавандовое масло смягчало повторяющиеся движения и наполняло воздух приятным ароматом, скрывая запах, который обычно стоит в комнате, где находится лежачий больной.

Катя поуютнее устроилась на подушке, волосы бледнозолотой волной окружили ее голову.

— Расскажи мне еще про царя, — сказала она, глядя на руки сестры. — Как он выглядел?

— Я ведь уже рассказывала. Красивый, обаятельный. И игру мою похвалил.

Катя прищурилась, точно силилась рассмотреть чтото очень маленькое.

— Только не думай, что я ничего не заметила. Что случилось вчера? Почему тебе так не понравился его императорское величество?

— Да будет тебе! Конечно, он мне понравился. Царь всем нравится.

— Я сейчас позову Соню, чтобы она выставила тебя отсюда, если ты не…

Валентина рассмеялась, ее руки перестали втирать масло в бледные пальцы на безжизненной, как у куклы, стопе, лежавшей у нее на ладони.

— Хорошо, хорошо. Признаю. Разве от тебя чтонибудь скроешь? Ты слишком хорошо меня знаешь. Ты права, Катя, не понравился мне вчера царь. Потому что он вошел в зал с таким надменным видом, будто весь мир лежит у его ног… А не та его половина, которая принадлежит Романовым. Напыщенный павлин. Маленький человечек, которому дана большая власть.

Катя хлопнула себя по лбу, делая вид, что ей пришла в голову какаято неожиданная догадка.

— Ну конечно же! Я вспомнила, он ведь говорил, что хочет, чтобы ты сыграла его жене и детям, когда слушал тебя в институте в прошлый раз, два года назад. Верно?

— Да. И я тогда, как дура, поверила ему. Боже, сколько я репетировала, дожидаясь, когда меня позовут! Меня так и не позвали. — Она осторожно переложила ногу Кати на постель. — На этот раз я была намного умнее. — Валентина улыбнулась. — Царю верить нельзя. С его августейшего языка ложь слетает слишком легко.

Катя широко раскрыла глаза.

— А он тоже там был?

— Кто?

— Я помню, ты рассказывала о мужчине, который был с царем, когда он прошлый раз тебя слушал.

— Ничего такого я не рассказывала.

— Нет, рассказывала.

Валентина подхватила вторую ногу сестры и положила ее на полотенце. Обмокнув пальцы в теплое масло, она начала массировать сухую кожу на ступне.

— О ком ты говоришь? — Девушка не отрывала взгляда от маленьких пальцев, разминая их по очереди.