– Ты меня любишь?

Теперь настала очередь Теодоры помолчать, задумавшись.

Она пыталась решить, любит ли его. У нее не было в этом уверенности. Возможно даже, что любит. Он был очень симпатичный, спокойный, старательный и такой серьезный в своем намерении изучать медицину. И у него были премилые манеры. Госпожа Мандельбаум, мать Генриетты, всегда говорила: «Вилли – настоящий менш[2]». И это была правда, он был очень душевный, с ним было легко и спокойно, он был очень домашний. Да, Вилли был хороший человек. Он за год их знакомства ни разу не сделал ничего, что могло бы ее огорчить. Но замуж? Об этом она еще не думала. Однако она была готова поступить хуже… намного хуже. Ведь она не возражала, когда он ее целовал. Более того, ей это нравилось. У него были мягкие теплые губы и сладкое дыхание, и от него всегда приятно пахло свежестью и чистотой, мылом и одеколоном. И он был с ней нежен, никогда не пытался ее принуждать или заставлять делать что-нибудь. Когда он ее целовал, у нее внутри всегда возникало такое странное томление и колотилось сердце, и ей делалось жарко. Да, Вилли – это что-то особенное. Теперь, когда она задумалась об этом, она поняла. Ей не хотелось его потерять. Она вдруг сообразила, что никогда в жизни не найдет никого, кто был бы лучше Вилли.

– Наверное, – медленно выговорила она, – я люблю тебя, Вилли. – И после небольшой паузы добавила уверенней: – Да, я тебя люблю.

– О, Тедди! Я так счастлив. И ты выйдешь за меня замуж?

Ее ответу предшествовала еще одна пауза.

– Да, Вилли Герцог, выйду.

Он взял девушку за подбородок и приподнял ее личико, формой напоминавшее сердце, приблизил к своему, поцеловал хорошенький вздернутый носик, глаза и потом – сладчайшие губы. Они длили этот поцелуй и льнули друг к другу, покуда хватало воздуха в груди, и наконец разъединили рты, чтобы перевести дух.

Вилли прижал ее голову к своему плечу и гладил по волосам. В безмолвном единении они не торопились разомкнуть объятия. Они понимали, что первый ответственный шаг сделан, принято первое обязательство по отношению друг к другу, и это был серьезный момент, полный значения и дорогой для них обоих. Им не хотелось, чтобы он кончался.

Наконец Теодора легонько оттолкнула Вилли, высвобождаясь из его рук.

– Вилли, ты только взгляни на часы, почти полночь. Мы должны расстаться. Я не успею выспаться, как мне будет уже пора вставать к Максиму. Малыш всегда просыпается рано.

– Да, надо. Пошли.

– Дай сперва надеть шляпку. Ночь холодная, а сзади на твоей мотоциклетке и вовсе продрогнешь.

Теодора взяла с вешалки свой берет с помпоном из шотландки в сине-зеленую клетку и надела перед бидермейеровским зеркалом, затем туго обмотала шею шарфом. Из обоих карманов темно-синего зимнего пальто она выудила по шерстяной перчатке и сообщила:

– Я готова.

Они вышли из квартиры Мандельбаумов, и Вилли прикрыл за собой дверь. На площадке они задержались. Он взял Теодору за плечи и нежно развернул лицом к себе.

– Так, значит, Теодора, между нами все ясно? Ты пойдешь со мной под венец?

С выражением абсолютной серьезности на лице она церемонно кивнула, однако в ее светло-зеленых глазах плясали веселые искорки счастья.

– Да, Вилли. Да на оба твои вопроса. И я напишу про это в Лондон тете Кетти. Она моя единственная родственница и будет рада узнать, что я… помолвлена… и выйду замуж.

– А я сообщу папаше, когда он вернется из Франкфурта, и я скажу ему еще, что не поеду в Америку. Без тебя не поеду. И мы должны будем достать визу и для тебя. Я останусь в Берлине до тех пор, пока мы не сможем вместе поехать в Бруклин к дяде Натану.

Она улыбалась и кивала и взяла его руку в свои, и так, держась за руки, они спустились по крутой лестнице и прошли через вестибюль доходного дома.

Когда Вилли открыл дверь парадного, Теодора напряглась и стиснула его руку.

– Ты слыхал?! Кажется, это был звук выбитого стекла?

– Да, так оно и есть. Надеюсь, это не взломщик, который пытается ограбить ювелирный магазин господина Мандельбаума. Я, пожалуй, пойду погляжу. Жди меня здесь.

– Нет! Не уходи, Вилли! Это опасно! – крикнула она.

Он пропустил мимо ушей ее слова и выбежал на узкую улочку, но тут же столкнулся со штурмовиком – тот стоял и глазел на дом. Штурмовик схватил Вилли за руку выше локтя и дернул.

– Куда прешь, болван неуклюжий!

– Я очень извиняюсь, – вежливо сказал Вилли, норовя вырваться из крепкой лапы, но безуспешно. – Отпустите меня, пожалуйста.

В ответ штурмовик сжал ему руку сильней и уставился в лицо Вилли, слабо освещенное из оконца над дверью парадного.

– Чего это я должен тебя отпускать? А может, ты еврей, откуда мне знать. Этот дом еврейский? Ты еврей?

Теодора прислушивалась со все нараставшей тревогой и дольше не могла себя сдерживать. Она выскочила на улицу до того, как Вилли успел ответить на вопрос штурмовика, и выпалила, очевидно, не самое подходящее к случаю:

– Отпустите его! – закричала она, подбегая к ним. – Отпустите сейчас же! – Голос ее дошел до визга. – Мы ничего не сделали!

– Сделали, раз вы евреи. Вы кто? Грязные, вонючие евреи? – Он осклабился и стал садистски выворачивать руку Вилли, заводя ее назад, покуда Теодора не зажмурилась и не ахнула от ужаса.

Вилли стиснул зубы, но не вскрикнул от пронзившей его острой боли.

– А ну, признавайтесь живо, – рычал штурмовик, – это жидовский дом, и вы оба жиды.

– Мы не евреи! Что вы несете! – воскликнула Теодора. С чрезвычайным высокомерием она выпрямилась во весь свой малый рост и бесстрашно осадила немца. – Я Теодора Мария Тереза Шмидт, а это Вильгельм Браун, и оба мы добрые католики и истинные арийцы, – шпарила она без заминки. – Да, и мы истинные наци. – Она выбросила вперед руку в нацистском салюте и, переведя дух, выкрикнула: – Хайль Гитлер! Да здравствует наш великий фюрер! Да здравствует Третий рейх!

Штурмовик изумленно вылупил глаза.

И Вилли тоже. Когда она выскочила на улицу, у него сердце оборвалось от страха, скорее за нее, чем за себя. Но теперь он понимал, что на этом представление закончится, поскольку штурмовик подумает, что не один еврей не посмеет устроить ему подобный афронт. Ее гнев и высокомерие были столь натуральны, что никто не смог бы усомниться в ее искренности. Это был настоящий спектакль, и Вилли был в восторге.

Теодора продолжала наседать на штурмовика.

– У вас в руке фонарь, вот и посветите на нас. Посветите на Вилли! Ну! Вы увидите, что он не еврей! – И прежде чем штурмовик успел отдернуть руку, она вырвала у него фонарь, включила и навела на Вилли.

Вилли затаил дыхание, вновь ошеломленный ее выходкой, и задрожал от страха за них обоих.

– Вилли, сними шляпу! – Голос ее прозвучал так властно, что он подчинился, сняв свободной рукой шляпу и про себя молясь Богу.

– Взгляните на него! – приказала она штурмовику. – Взгляните же на него! У него рыжие волосы, и на нем веснушек больше, чем вы видели на ком-нибудь в своей жизни. И глаза зеленые. Это что – лицо еврея? Нет! Это лицо арийца!

И она театральным жестом осветила себя фонарем.

– А на меня поглядите. Я – олицетворение нордического типа. – Она выпростала из-под берета на плечи свои длинные белокурые волосы. – Полюбуйтесь, я – блондинка, и у меня зеленые глаза и розовая кожа. Разве я похожа на семитку? Конечно же нет, потому что я не семитка.

Наконец к штурмовику вернулась способность говорить.

– Внешность бывает очень обманчива, – сказал он. Однако боевой запал у него несколько повыдохся. Он явно спасовал перед гневной тирадой девушки, произнесенной тоном такого превосходства и столь убежденно, что дальше некуда. Но штурмовик все же не отпускал Вилли и только сжал еще крепче его руку.

Теодора приблизилась.

– В этом вы правы, – сказала она ледяным тоном. – Но и вы далеко не такой, каким кажетесь. По какому праву вы не ответили на мое приветствие? Я надеюсь, вы лояльный член партии. – Она гордо развернула плечи и, тряхнув головой, продолжала с еще большим высокомерием. – Мой отец – группенфюрер СС Шмидт. Он друг рейхсфюрера Гиммлера. Он знает его очень хорошо.