Призвав на помощь каждую из своих нервных клеток, Теодора теперь размахивала фонарем перед носом штурмовика. Она пристально рассматривала его, словно стараясь запечатлеть в памяти его лицо.

– Как ваша фамилия, капрал? – спросила она, злобно щуря глаза.

Штурмовик реагировал именно так, как она и ожидала: в страхе оттолкнул ее руку.

– Не свети мне в глаза! – заорал он и, нагнувшись, вырвал у нее фонарь.

Теодора как ни в чем не бывало сказала:

– Вы меня слышите, капрал? Мой отец друг Гиммлера, он – большой человек в СС. Он не обрадуется, когда узнает, что мы были вами задержаны таким способом. Я спросила, как ваша фамилия, капрал. Так отвечайте же!

Штурмовик явно поверил во все, что наговорила Теодора, и это второе упоминание имени Гиммлера, вождя СС, похоже, возымело действие. Он резко выпустил предплечье Вилли и подтолкнул его к Теодоре.

– Все. Пошли, – сказала она.

– Да-да, вам лучше убраться, – все еще злясь, бросил штурмовик. – Ступайте домой! Тут еще много чего будет. Скоро на улицах небу станет жарко. Сегодня ночью выходим громить жидов! – Он заржал и хлопнул себя по ляжкам, будто отмочил грандиозную шутку, и тут же, круто повернувшись, зашагал от них прочь, поправляя луч фонаря на витрины магазинов, лепившихся на узкой улочке.

Вилли ахнул:

– Ты только погляди, что они сделали с магазином господина Мандельбаума…

– Скорее, Вилли! Бежим! – сипло вырвалось у Теодоры, схватившей Вилли за руку, и они помчались в другую сторону, прочь от этого дома и от ювелирного магазина Мандельбаума и дальше на Курфюрстендам.

Они сразу поняли, что по этой улице прошел погром, и побежали во весь дух, гулко топая по тротуару, покуда не достигли фонарного столба, где Вилли оставил свой мотоцикл. Они с облегчением увидели, что никто его не тронул, но знали, что, замешкайся они чуть дольше, было бы поздно. Тяжело дыша, они взгромоздились на сиденья.

– Держись крепче! – скомандовал Вилли.

Тедди сцепила руки у него на животе, и мотоцикл с головокружительной скоростью рванулся вперед по Курфюрстендам. В эту широкую улицу с рядами магазинов, кафе и доходных домов втягивались и вставали по обе стороны крытые грузовики. Бандиты и штурмовики вываливались из кузовов, размахивая топориками, револьверами и дубинками. Словно шальные маньяки, они крушили все напропалую, били витрины, выбрасывали товары из принадлежавших евреям магазинов, громили кафе и разносили в щепки двери домов. Звон битого стекла, треск ломаемого дерева сливались с оголтелым победным ревом толпы, возглавляемой штурмовиками.

Теодору трясло от страха. Вцепившись изо всех сил в Вилли, она кричала ему в ухо:

– Скорей! Скорей! Скорее прочь отсюда!

Он гнал во весь опор. За считанные минуты они проскочили Курфюрстендам и Штюлерштрассе, которая вливалась в Тиргартенштрассе, где жили Вестхеймы и где Теодора работала няней у маленького Максима.

Теперь они мчались по Фазаненштрассе. Впереди виднелась красавица центральная синагога, и по мере приближения к ней их охватывал ужас. Хулиганы и штурмовики выбивали окна и горящими факелами поджигали старинное здание.

Смертельно рискуя, Вилли выжимал максимальную скорость, лишь бы поскорее миновать душераздирающее зрелище дикого погрома. Но им все-таки суждено было увидеть среди мусора и обломков выброшенные на мостовую свитки Торы и ковчег со священными книгами. Повсюду валялись изорванные молитвенники, обрядовое облачение. Все это попиралось и топталось озверевшей толпой под истерический хохот и непристойности в адрес евреев.

– Не может быть, чтобы они подожгли синагогу, – в ухо Вилли простонала Теодора и зарыдала, прижавшись лицом к его спине.

Вилли безумно хотелось остановиться и утешить ее, но он не смел это делать, пока они не добрались до более безопасного района. Он еще наддал, и вот они уже мчались по Кантштрассе к Будапештерштрассе. Это была длинная извилистая улица, выходившая на Штюлерштрассе. С огромным облегчением он обнаружил, что здесь все тихо – ни души, как на другой планете. Он остановился у тротуара в тени деревьев и соскочил с мотоцикла.

Теодора все еще плакала, теперь раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв лицо руками.

– Господи, прости меня! Господи, прости меня за измену моим предкам, за измену моей вере, за измену себе и всему, что я есть!

Вилли обнял ее, и она, не пытаясь справиться с рыданиями, прильнула к нему. Он гладил ее по спине, стараясь успокоить.

– Бог тебя простит, – ласково заверял ее Вилли. – Я знаю, простит. Разве ты не спасла нас?.. Своим быстрым умом и смекалкой… У тебя хорошая еврейская голова на плечах, Тедди. И смелость. Ты очень смелая. Все это нас и спасло.

– Я не должна была отрицать, что мы евреи, – всхлипывала она. – Нехорошо это, Вилли.

– Это спасло нас. И это – главное.

Она взглянула на его мрачное лицо и со слезами в голосе спросила:

– Почему, Вилли? Почему? Почему они все это делают? Почему они подожгли синагогу?

Он немного помолчал, потом с болью произнес:

– Наци превратили предрассудок в ненависть, и этой ночью мы с тобой увидели настоящий еврейский погром. Они крушат все: наши дома, наш гешефт, наши святыни. Они жгут, громят и оскверняют все, что принадлежит евреям, потому что ненавидят нас лютой ненавистью.

– О, Вилли!

Он снова привлек ее к себе так, чтобы она не увидела слезы, навернувшиеся ему на глаза.

Теодора силилась подавить рыдания, мелко дыша, спазмы душили ее, но вскоре она успокоилась.

– Вилли…

– Да, Тедди?

– Они хотят убить нас всех, – прошептала она ему в плечо. Он молчал. Он знал, что она права. И ему стало страшно.

В особняке Вестхеймов на Тиргартенштрассе Теодора почувствовала себя в большей безопасности. Она заперла дверь на ключ и на засов и прислонилась к ней, чтобы окончательно совладать с собой. Ее больше не сотрясали рыдания, слезы на лице просохли, но она все еще была глубоко взволнована. Насилие, увиденное на улицах, дикая жестокость при разгроме синагоги навсегда врезались в ее сознание.

Несколько раз глубоко вздохнув и взяв себя в руки, она быстро прошла через черно-белый мраморный холл, ее каблучки металлически отщелкали по полу, нарушив тишину большого, мирно спавшего дома, не ведавшего, что творится за его стенами. Погромщики воздерживались от налетов на этот район аристократических резиденций, где жили богатые и преимущественно не еврейские родовитые семейства, и ограничивались территорией, прилегающей к Курфюрстендам.

Антикварное фарфоровое бра на стене у гобелена горело, свет оставили специально для Теодоры. Конечно же, его зажгла фрау Вестхейм, воротившись с приема в британском посольстве. Лампа освещала Теодоре путь наверх по главной лестнице.

Достигнув верхней площадки, она и там включила электричество и двинулась по основному коридору. Задержалась у спальни Максима, прислушалась, открыла и тихонько заглянула вовнутрь.

Слабенький ночник на столике у кровати делал предметы и обстановку в детской едва видимыми, но его света было достаточно, чтобы убедиться, что дитя мирно спит. Осторожно прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить его, она направилась не к себе – ее спальня находилась рядом с комнатой Максима, – а к спальне его родителей. Легонько побарабанила пальцами по двери. Чуточку подождала и уже хотела было постучать еще раз, как дверь открыл Зигмунд, в пижаме и темном шелковом шлафроке.

Его весьма удивило, что перед ним стоит Теодора, а не кто-то из прислуги. Он хмуро посмотрел на нее:

– В чем дело? Что случилось? На тебе лица нет.

В тускло освещенном коридоре он, щурясь, всматривался ей в лицо.

Он хотел было сказать что-то, но Теодора приложила палец к губам и покачала головой, кивнув на дверь в детской.

– Тсс, – шепнула она, – Максима не разбудить бы.

Зигмунд кивнул и раскрыл дверь пошире, впуская Теодору в спальню. Урсула встала с постели и надевала пеньюар. Тревога туманила ее дымчато-синие глаза.