Теперь мы творили самое важное в мире таинство: проникали друг в друга каждой клеткой кожи, раскрываясь навстречу, постигая изнутри, упиваясь единством, которое дает настоящая близость — близость душ и тел.

— Ты мой, мой, мой, — шептала я, пытаясь еще крепче обнять Марка, хотя это было уже невозможно. Наконец-то мы стали одним. Одним целым. Одним единым.

Полная счастливого понимания нашего перерождения, я смотрела на него и пыталась запечатать в памяти его лицо навсегда. Марк был неистово и первобытно красив в этот момент: глаза сияли мистическим возбуждением, приоткрытые губы притягивали жаром поцелуев, темные пряди спутанных волос спадали на лоб и прилипли к вискам. Волны яростной, неудержимой страсти пробегали по его телу, сотрясая меня — и мы двигались, навстречу друг другу, навстречу жизни, задыхаясь, не в силах вынести так много счастья.

Внезапно биение наших сердец, бешеное и оглушительное, прервалось, замерло на самой высокой ноте. Мир вокруг так же застыл, остановился и вдруг рассыпался на осколки, когда Марк, до боли сжав мои плечи, не в силах сдержать громкий то ли стон, то ли всхлип, рухнул мне на грудь — а я разрыдалась. Прильнув друг к другу, сцепив намертво руки, смешивая наши слезы, мы омывали ними то, что родилось только что на осколках нашей фанатичной, но все же детской привязанности.

Это уже было нечто совершенно другое: мощная, как стихия и такая же слепая в своей разрушительной силе любовь. Древнее нашей Земли, древнее Солнца, древнее всех планет и созвездий. Любовь, заложенная в основу мироздания.

Неизвестно, сколько прошло времени после, может быть минута, а может час. Но когда, Марк поднял голову и осознанно посмотрел на меня, его глаза улыбались. Ни стыда, ни тени смущения не чувствовал ни он, ни я. То, что произошло, было так закономерно и естественно, что не вызвало в нас удивления или замешательства. Мы давно были готовы и, наконец, это случилось. Теперь жизнь стала по-настоящему полной, и мы с радостью принимали этот факт.

— Вот видишь, я — твоя. А ты — мой. Никуда мы друг от друга не денемся. Никогда! — проговорила я, чувствуя, как острое счастье пульсирует в каждом толчке сердца, в каждом нерве.

— Никогда, — согласился Марк, сжимая мое запястье в знак полного согласия.

Как оказалось впоследствии, это согласие каждый из нас истолковал по-своему.

Я была глубоко убеждена, что он перестал бояться меня потерять. Ведь я отдала ему себя всю, без остатка, полностью, навсегда. Так что теперь даже небольшие расставания не имели значения, ведь как можно потерять то, что уже является частью тебя?

Ну а он решил, что теперь, когда мы так тесно связаны, у меня не будет ни сил, ни желания пытаться вырваться из его тесных объятий и самостоятельно добиваться намеченных целей. Ведь он был готов сделать это для меня. Вместо меня. Скажи я хоть слово — он бы сорвал все звезды неба и швырнул к моим ногам. Если бы я только захотела.

Но у меня были совсем другие желания и мечты.

А пока что мы уснули, счастливые в своем неведении, и наши сердца в унисон отбивали счет времени, которое нам осталось провести вместе. Ровно один год.

Следующее утро было утром новой жизни. Меня разбудили яркие лучи солнца — непогода миновала, и только свежее дуновение ветра в открытое окно напоминало о вчерашних бурях. Мои руки и ноги так тесно переплелись с руками и ногами Марка, что потребовалось какое-то время, чтобы аккуратно высвободиться, не разбудив его. Марк все еще спал, и легкая улыбка играла на его губах.

Почувствовав, что ему некого больше крепко обнимать, он сделал рассеянное движение рукой, и я, давясь смехом, подсунула ему подушку. Он не понял моей уловки и с готовностью схватил ее, подминая под себя. Я, пытаясь не рассмеяться вслух, быстро натянула шорты, набросила его футболку, и выбежала из комнаты.

Жизнь была так прекрасна, что хотелось плакать.

Есть что-то символическое в том, чтобы носить одежду любимого человека на голое тело, будто бы подкрепляя статус принадлежности ему, и его запах навсегда ложится на твою кожу несмываемым знаком. Именно этого я и хотела — посильнее пропитаться им, ощущать его, тем более, после вчерашнего садистски-холодного душа перед сном (подогретая вода по всем законам подлости, конечно же, закончилась) я чувствовала себя слишком стерильной. Мне хотелось дышать и пахнуть только Марком. Всегда.

Ощущая сильнейший прилив энергии, я решила направить ее в хозяйственное русло. Громко напевая, я развесила на веревках в прачечной все мокрые полотенца и полила все зеленые растения в летнем саду. Апофеозом моей домовитости должен был стать собственноручно приготовленный завтрак.

Все в это утро у меня получалось. Автоматически щелкнув выключателем на плите, я с удивлением обнаружила, что появилось электричество. Вскоре нашу большую и светлую кухню наполнили звуки радио, масла, шипящего на сковородке, и сводящий с ума аромат свежего кофе.

Внезапно к этой какофонии присоединился еще один звук: скрежет открываемой двери, грохот чемоданов и басовито-слащавый голос Виктора Игоревича, разнесшийся по всему первому этажу:

— Сын! Мы дома!

Я даже подпрыгнула на месте. Вот так ожидаемая неожиданность! Я, конечно, знала, что глава семейства вместе с женой возвращается сегодня, но не думала, что так рано. На часах было всего лишь девять утра.

Оставалось порадоваться, что от волнения мне хватило так мало времени, чтобы выспаться и чувствовать себя бодрой. Уснули мы с Марком уже под утро, и было бы непростительной оплошностью допустить, чтобы его отец или мать застали нас вместе, в одной постели.

Я замерла возле плиты в полном смятении. Мне казалось, при первом же взгляде на меня, они обо всем догадаются. Просто прочитают мое счастье на лице или в глазах, как в открытой книге.

Я ошибалась. Наша встреча вышла в наивысшей степени будничной. Виктор Игоревич, как ни в чем ни бывало, влетел в кухню и радостно облобызал меня в обе щеки со словами:

— Алёшка! Хозяечка моя! Что тут у нас, жаркое? Спасибо, солнце, я знал, что ты подготовишься к нашему приезду! А где лоботряс? Спит наверху? — и лишь спустя пару секунд осекся, слегка отрезвленный моим недобрым взглядом, а также двусмысленным покашливанием жены, стоящей позади него в дверном проходе.

— Ой. Подожди. А ты как здесь оказалась?

— Автостопом приехала. А что? Разве так не было задумано?

Дальше не меня посыпался целый шквал картинного раскаяния, подкрепленного виновато-мальчишескими улыбками, пожатиями плеч, жестами, имитирующими выдирание волос из головы (по факту свою шевелюру Виктор Игоревич тщательно берег) и фразами "Ну виноват, виноват! Ну, прости дурака, замотался!"

Ничего другого я не ожидала. Это же Виктор Игоревич! Не считая безответственность пороком, он и к последствиям ее относился легкомысленно. Жизнь не раз доказала ему, что нет такой проблемы, которую нельзя было растопить обаянием, а если первое не сработает, то всегда можно надавить на человека, обвинив во всем его. По части манипулирования фактами Казарин-старший был большой мастак.

Поэтому, я предпочла не допытываться, о чем он думал в момент моего телефонного звонка, как мог перепутать даты и как, вообще, собирался ситуацию исправлять, окажись я менее решительной и находчивой. Искал бы он меня или, повздыхав для виду, быстренько обзавелся другой сироткой для реализации показательного человеколюбия?

Да меня и не волновал ответ на этот вопрос. Я знала точно, что единственно важный в жизни человек меня бы, во-первых, не потерял. А если бы такое случилось — то хоть из-под земли достал бы, разрыв ее голыми руками. А на его отца мне было плевать. Равно как и Виктору Игоревичу на всех остальных, кроме себя.

Поэтому, уже спустя пятнадцать минут мы сидели за столом и, мирно улыбаясь, пили горячий кофе, пока еще одна порция варилась на плите — в том, что Марк скоро проснется, я не сомневалась. Валентина Михайловна интриговала меня описанием подарков, которые привезла мне, а Виктор Игоревич требовал подробной информации насчет того, как я, по его словам, "всех уделала" в лагере.