Это было уже слишком. Я не стала дослушивать насмешки, принижающие такую особенную и важную для меня тему, и, резко развернувшись на пятках, вылетела из кабинета, чтобы прямо сейчас не высказать Вадиму Робертовичу все, что я думаю о его черствости, грубости и полном непонимании возвышенных порывов сердца.
— Чурбан! Толстокожий чурбан! — зло шипела я, проносясь по университетским коридорам, а в ушах у меня все еще звенел его издевательский смех. Мне было все равно, что я поступила вызывающе, что из кабинета преподавателя просто так не выскакивают, громко хлопая дверью, словно фурия. Да плевать на приличия — лишь бы не видеть сейчас этих насмешливых глаз и не взорваться при всех, устроив скандал с топаньем ногой и громкими воплями, в лучших традициях героинь романтической прозы, над которой так откровенно издевался Вадим Робертович.
Вопреки моим опасениям, пришедшим на смену праведному гневу, учитель не стал припоминать мне эту выходку, наоборот, казалось, его только забавляли злость и горячность, с которой я защищала выбранную тему. Первые насмешки и наш нелицеприятный разговор были всего лишь цветочками. Ягодки пошли дальше, когда он начал нещадно браковать и рубить на корню все мои задумки, основанные на переживаниях из прошлой жизни, которую я пыталась преподнести символично и немного приукрасить исключительно литературными средствами.
— Так-так… выросли вместе как брат и сестра, потом полюбили друг друга, жестокая судьбина разлучила? Поздравляю, птичка! "Грозовой Перевал" Эмили Бронте за сто пятьдесят лет до тебя уже написала!
— Угу… Он, значит, хотел ее к себе привязать-приковать, а она, значит, все таки сбежала? Себе же в ущерб? Но крайне принципиально? Ну, просто Эдвард Рочестер и Джен Эйр!
— Ага, значит, вот новый поворот. Путь сильной женщины, которая из тепличного растения постепенно превращается в настоящего бойца, не сдается и неумолимо идет к своей цели? А имя героине уже придумала? Я предлагаю Скарлетт О`Хара! Нет, ну почему ты кричишь? Я совершенно не понимаю твоего, Алексия, возмущения — ведь ты не можешь не знать, что похожую тему уже более чем удачно прописала Маргаретт Митчелл. Только не говори, что не слышала ее имени и не читала "Унесенных Ветром". Я, честно, удивлен — это же любимая книга всех не в меру романтичных и в меру интеллектуальных дев!
В ту самую секунду мое и без того слабое терпение оборвалось с визгом лопнувшей струны.
— Да ты что — совсем меня за идиотку держишь? — резко стукнув кулаком по стопке бумаг, крикнула я, вскакивая со своего места не замечая, что легко и без колебаний, наконец, перешла на "ты", как и настаивал учитель. — Да какая Маргаретт Митчелл! Какие "Унесенные Ветром"! Хватит мне лапшу на уши вешать, я вообще о другом собиралась писать! Не надо мне врать — просто возьми и скажи, что тебе не нравится эта тема, что ты просто не хочешь, чтобы я ее брала за основу, потому что… потому что…
— Ну, птичка, ну? — только подзадорил меня Вадим Робертович, упираясь рукой в стол и слегка наклоняясь вперед. — Потому что — что? Если уж взялась говорить "А", говори "Б"! И не вздумай тормозить на поворотах и прикрываться липовыми извинениями!
— Да потому что ты шовинист! Вот почему! И ненавидишь чувства и… и женщин! — совершенно не ощущая страха и того, что я, недавно призывавшая быть осторожнее, сама перешла все границы уважительного общения со своим наставником. Благо, в такой поздний час на кафедре никого уже не было, но что-то подсказывало мне, что даже наличие рядом представителей педколлектива не остановило бы меня, до такой степени я была зла.
К моему вящему удивлению, такое агрессивное заявление Вадима Робертовича совершенно не обидело, а наоборот вызвало очередной приступ громкого смеха.
— Что-то ты совсем из меня душегуба-обормота сделала! — заявил учитель, в упор глядя на меня веселыми глазами. — А женщин-то я за что ненавижу? Наоборот, я их очень даже… — на несколько секунд он задумался, — ценю! И признаю за ними все права, пока они не начинают громко ныть или нести чушь, вот как ты сейчас. Да только не надо, Алексия, перебрасывать на меня своих тараканов! Не моя вина, что ты плагиатишь всю любовную классику — а я, между прочим, тебя предупреждал! Теперь пиши, раз взялась! А я посмотрю, надолго ли тебя хватит, и как скоро самой станет тошно от этих соплей в сахаре! А для торжества банальности, чтоб совсем штамп на штампе был, я предлагаю ввести в сюжет какого-нибудь наглого и харизматичного хама, и поставить героиню перед трудным выбором: что сильнее — старая любовь, или новообретенное свежее и совсем другое чувство! Создать такой банальный, очень предсказуемый любовный треугольник — и здравствуй слава писательницы слезливых романчиков! Все девочки обрыдаются во время чтения, а твои следующие книжечки будут выпускаться только под розовой обложечкой! Эй, ты что делаешь!?
В тот момент меня, наконец, прорвало. Не в силах больше выдерживать откровенных надругательств, я схватила первый попавшийся предмет на столе, разделявшем меня и моего непримиримого мучителя, и запустила ему в голову. Меня не смущало, что Вадим Робертович выше, сильнее, и что первым попавшимся предметом оказался тяжелый степлер, и только моя природная неуклюжесть спасла учителя от шишки на голове, а может и травмы посерьезнее. Соблазн, наконец, рассчитаться с ним за все издевательства был слишком велик и перекрыл все нормы морали и установки приличного поведения.
Вслед за степлером в полет отравился пенал с карандашами, и даже стопка бумаг неясного характера, которые могли вполне оказаться важными документами-отчетами-ведомостями, да только мне было уже все рано.
— Ну, ну, маленькая бешеная птичка, уймись! Уймись же! — отмахиваясь от града предметов, летящих в его сторону, и не прекращая смеяться, пытался воззвать к моему разуму Вадим Робертович. — Да успокойся ты! — уже серьезно разозлившись из-за удара по плечу увесистой точилкой, рявкнул он, быстро надвигаясь на меня и пресекая дальнейшие воинственные попытки уже знакомой обездвиживающей хваткой. — Ану цыц! Разошлась тут! Я, Алексия, вот прямо сейчас не отправляю тебя через окно полетать да проветриться только потому, что не всю надежду во мне ты убила своей писаниной, не всю. Вот такой я, понимаешь, неисправимый оптимист. А вдруг, думаю, случится чудо, и ты одумаешься да возьмешься за что-то более стоящее! Поэтому давай-ка ты прекратишь бунтовать. Все, хватит. Это максимум из того, что я могу стерпеть без вреда для тебя же. Иди-ка лучше домой, проспись, успокойся, и думай, думай. Время у нас, повторяю, пока есть. Но долго тянуть резину мы с тобой не имеем права. Будь на чеку — все время, каждую минуту! Смотри вокруг, прислушивайся, запоминай. Тема найдется и зацепит тебя сама, можешь не сомневаться. Только не вздумай мне ее прощелкать, увлекшись какими-то очередными страдалищами!
…Сидя очередной бессонной ночью за столом у окна, я ощущала сильнейшее дежавю. Точно так же полгода назад я в приступе отчаяния лила слезы, комкала бумагу и никак не могла понять — что же ему нужно, этому Вадиму Робертовичу? Только тогда мое задание было намного проще — курсовая работа, а сейчас на кону стоит не что-нибудь, а книга. Самая первая. Моя. Которая может так никогда и не родиться, если он не прекратит сурово отбраковывать любые зачатки моих идей. О чем еще писать, кроме любви, я не знала. Ну не об идеальном же обществе в параллельной реальности, в конце концов.
Поэтому, не придумав ни одной новой идеи, я вынуждена была последовать совету учителя и ждать — пока что безрезультатно. Это странное состояние не имело ничего общего с блаженным спокойствием, даже несмотря на то, что Вадим Робертович временно решил не терзать меня новыми заданиями и дал небольшой отпуск на период зачетной недели и экзаменов. Но, все же, я понимала, что долго так продолжаться не может и, когда закончится сессия, он потребует отчитаться о том, что же я там надумала. Подобные мысли приводили меня в отчаяние. Время шло, в голове было по-прежнему пусто, и убеждение в том, что я никогда не сумею написать ничего стоящего, крепло с каждым днем.
