Еще какое-то время мы молчали, застыв на своих местах. Потом Вадим Робертович, снова прокашлялся, и будто стряхнув с себя оцепенение, развил бурную деятельность. Он усадил меня за стол, а сам вернулся в прихожую, закрыл входную дверь, которая так и осталась открытой с момента его стремительного возвращения в мою жизнь.

Когда он пришел обратно, я застыла на табурете в той же позе, положив руки на стол, словно демонстрируя улику.

Вадим Робертович присел напротив.

— А теперь скажи мне, зачем ты это делаешь? Ведь ты сама себя так наказываешь? Или может… разрешаешь кому? — чувствовалось, что он немного смущен необходимостью подобного деликатного разговора, но решимости разобраться в ситуации не теряет.

— Я сама. Мне так легче.

— Легче от чего?

— Боль в теле заглушает боль, которая внутри.

— И что это за боль? От чего она?

Я запнулась. Вот так, сразу, трудно было назвать все причины, ну и кроме того, я не могла раскрыть тайну Ярослава.

— Я… я не могу тебе сказать, — тихо ответила я, пригнув голову, ожидая новой вспышки гнева со стороны учителя. Но я ошибалась.

— Хорошо. Я понимаю. Хотя ни черта я не понимаю, если честно. Но ты сама мне расскажешь, когда будешь готова. Вот только, Алексия… Ты должна уяснить, что ничего этим добьешься. И себя не спасешь и проблемы не решишь.

— Да, знаю, — еще ниже нагибаясь к столу, ответила я.

— А ну-ка прекрати изображать из себя плакучую иву, — резко одернул меня он. — Смотри на меня! Тебе нечего стыдиться. Все, что бы ты ни сделала — это все ты. Нет идеальных людей, все ошибаются. Так что умей глядеть в лицо собственным ошибкам. И не вздумай пасовать! Или ты их — или они тебя. Ты поняла меня, птичка?

Я неуверенно кивнула, осознавая, что сейчас нахожусь в положении более уязвимом, нежели представший перед толпой зевак одинокий, беззащитный человек. Я сидела перед Вадимом Робертовичем с развороченной наизнанку, обнаженной душой. И то, как он бережно обращался с ней, давало мне силы хоть немного, несмело, но все же, попытаться подняться с колен.

— Послушай. Как бы ни было сложно — ты должна это прекратить. Понемногу, постепенно. Когда тебе в очередной раз станет плохо — ты звони мне, — он внезапно осекся. — У тебя здесь есть телефон?

— Есть, — неуверенно пробормотала я.

— Уже, лучше. Правда, ненамного. Но все равно! Звони мне домой. Среди ночи, хоть в два часа, хоть в три. Если будет совсем хреново — бери такси и приезжай, я оплачу дорогу. Да только это все пустышка, все ненадежно… — больше обращаясь к самому себе, заговорил он. — Я прекрасно знаю, что когда висишь на волоске, проще сделать какую-то глупость, чем ухватиться за соломинку. Но ты попытаешься? Пообещай хотя бы попытаться! Потому что дальше так нельзя: ты что-то сделаешь с собой, а я потом не смогу жить с чувством, что проглядел, не уберег… Знаешь, — внезапно он обжег меня взглядом, в котором читалась готовность идти до конца. — Я сейчас в пяти минутах от решения взять тебя и перевезти к себе. Насильно. Потому что ты будешь сопротивляться, я знаю.

Я испуганно вздрогнула. Нет, этого нельзя было делать, категорически!

— Не надо-не надо, я справлюсь! — пообещала я так горячо, что Вадим Робертович, слегка изменившись в лице, еще сильнее впился в меня пристальным взглядом:

— Точно? Вот, ты испугалась. Это хорошо, хоть какой-то рычаг, на который можно надавить. Тогда я предупреждаю — если только не найду тебя завтра в университете или ты не возьмешь трубку, когда я позвоню на домашний, знай, я вернусь сюда, и ни твой придурошный жених-сожитель, ни соседи, ни один живой человек меня не остановит. Я запру тебя в своей квартире до полного выздоровления и устрою такую терапию, что мало не покажется! Я буду кормить тебя с ложки и приносить ночной горшок — да, горшок, Алексия, именно тот, о котором ты подумала, не цветочный! Пока что — с нажимом произнес он, — перед тобой два варианта: либо готовность бороться за жизнь без ненависти к себе, либо мой полный надзор. А это хуже, чем в тюрьме.

Я понимала, что учитель не шутит, и эта агрессивная готовность отвоевать меня у самой себя пугала и восхищала одновременно.

Я даже не смогла возразить, что нет никакого жениха-сожителя, что я сама, так же как и Вадим Робертович, спасаю чужую жизнь. И что мне действительно очень-очень нужна крепкая, незыблемая опора, к которой я могла бы прислониться, черпая силы для нового дня и потрясений, которые он способен принести.

— И знаешь что, — продолжал мыслить вслух Вадим Робертович. — Ты пиши. Я серьезно тебе говорю, пиши об этом. Творчество — мощный переключатель, попробуй перенести боль на бумагу, а не глушить ее другой болью. Мы не будем больше клин клином, да, Алексия? Мы попробуем перехитрить эти твои приступы. Не дадим им сломать тебя, — он осторожно прикоснулся к моим рукам, заставляя вздрогнуть от неожиданности и легкой боли.

Но жест учителя был таким мирным и успокаивающим, что очень скоро я перестала чувствовать даже вечное жжение и зуд. Вадим Робертович мгновенно уловил некий намек на расслабление, которое охватило меня от его уверенного и в то же время аккуратного прикосновения:

— Вот так лучше. Я серьезно говорю, рано ты сложила оружие. Ничего непоправимого не произошло. Вся эта твоя новая любовь-морковь…тс-с-с! Не вздумай оправдываться, — шикнул он на мою попытку опровергнуть наличие "жениха-сожителя". — Все твои страсти-мордасти. Мы их укротим. Возьмем под контроль. И с телом твоим ничего страшного не случилось. Сейчас просто нужен уход и время на заживление. Ты только не трогай больше свои болячки, они еще способны сойти с минимумом последствий. Шрамы, конечно, останутся, но это не главное. Сначала будет мало красоты, ты должна понимать. Но через пару-тройку лет все сотрется, сольется с кожей. Станет менее заметно. Это я тебе говорю, как человек, заработавший в походах и на экстриме кучу шрамов.

Я улыбалась и верила ему. Верила, после того, как убедила себя в том, что дальше, с каждым днем, будет только хуже и стоит готовиться лишь к потерям. Верила, что возможно заставить время повернуть вспять, к беззаботным дням, вновь выйти за тот момент, когда в мой мир так настойчиво постучалась безысходность.

— Кстати, чем ты все это смазываешь? — внезапно вернул меня в реальность Вадим Робертович. — Ты же понимаешь, что тебе сейчас нужен хороший антисептик. Главное, не допустить попадания никакой заразы и воспаления, потому что тогда могут реальные быть проблемы, — по-хозяйски хлопая дверцами шкафчиков, продолжил он, доставая по моей указке нехитрую домашнюю аптечку, которую я держала в секретном месте, чтобы Ярослав случайно не натолкнулся.

— Та-ак… Мазь от ожогов? — возвращаясь за стол после того, как ополоснул руки с мылом, Вадим Робертович критично осмотрел небольшой тюбик. — Ну, хоть не от мозолей — и то хорошо, — скептически хмыкнул он. — Но у меня лучше есть. Пока и это прокатит, а завтра я принесу.

Потрясенно осознавая, что учитель придет завтра, и вообще — теперь он сможет являться, когда пожелает (мой адрес он знает, а дверные замки вряд ли станут для него серьезным препятствием), я все же не могла огорчиться по-настоящему.

Тем временем он снова взял мои руки в свои и нежными, осторожными, будто бы исцеляющими движениями нанес мазь на раны, за которые мне больше не было так мучительно стыдно. Тепло, исходящее от его тела отогревало. Казалось, его бурлящая жизненная энергия, похожая на огненную лаву, проникает в меня через эти прикосновения, такие легкие и, в то же время, полные пульсирующей силы.

Пока учитель перематывал мои раны свежими бинтами, мы не сказали друг другу ни слова, но чувство свершения роднящего таинства не покидало нас обоих. Я прекрасно видела это по его глазам, хоть он и старался сохранить свое всегдашнее скептически-непроницаемое выражение, чувствовала по биению его сердца, которое внезапно, на несколько коротких секунд, ощутила, как свое.

Происходило то, что раньше я считала невозможным. В моем маленьком мире постепенно высвобождалось место для очень значимого человека, которому удалось приоткрыть завесу тайны, заглянуть в самый темный угол моего сердца и принять меня — без унижающей жалости, без отвращения.