Пыль

Он когда домой приходил, он не сразу начинал вытирать пыль. Не было у него никакого такого психического состояния специального, при котором все время хочется вертеться и тереть тряпочкой какой-нибудь стол или, например, подоконник. Или плиту мыть все время, именно тогда, когда на кухне за столом кто-то сидит, кто-то посторонний, и даже, вероятно, говорит что-то важное или, положим, интересное, а даже если и неинтересное, так правила хорошего тона еще никто не отменял, и гостеприимство опять же. И вот сидит на кухне человек, уверенный в положенном по случаю гостеприимстве, а он (здесь он не гость, а хозяин квартиры и, соответственно, кухни), так вот, он хватает вдруг тряпочку, лежащую на батарее справа от балконной двери и словно бы ожидающую того момента, когда ее схватят, и начинает судорожно, почти истерично тереть какое-то маленькое, едва заметное, совсем даже незаметное пятнышко, царапая эмаль и вообще со временем забывая о том, что на кухне кто-то сидит и что-то там говорит, вполне возможно, интересное. Не было, короче говоря, у него такого состояния, просто, когда он приходил и видел пыль, он проводил по ней пальцем, оставляя на поверхности ровный или, скажем, не очень ровный след. Или если было время или, наоборот, если задумывался о чем-то, он тогда вырисовывал на пыльной поверхности узор или просто волнистую линию, которая, по большому счету, никаким узором не была, а была просто продолжением мысли, неожиданно пришедшей в голову или, так бывает, пришедшей в голову как по приказу, когда надо и совершенно естественным образом.

Он заходил в квартиру и тщательно закрывал за собой дверь, даже проверял несколько раз, дергая за ручку и налегая на дверь плечом, но она всегда оказывалась закрытой, и только вставленный в замочную скважину ключ начинал медленно раскачиваться из стороны в сторону и позвякивать еле слышно, пока снова не успокаивался. И он, проверив дверь, тоже успокаивался, понимая, что находится хоть и в относительной, но все-таки безопасности, окруженный четырьмя стенами с одним окном, в которое иногда, когда на улице было особенно дождливо или темно, стучались голуби. Он оглядывал эту свою безопасность, и снова замечал пыль, которая ровным тонким слоем покрывала все горизонтальные и не очень горизонтальные поверхности, и останавливался там, где стоял, ну или почти там, сделав один или два маленьких шага, и рисовал пальцем полоску на пыльной поверхности, и тогда вдруг начинал думать о чем-то своем, а прямая линия на пыльной поверхности превращалась в кривую линию или, например, в узор. Или, задумавшись, он проводил рукой по своим волосам, по затылку, иногда касаясь открытой ладонью уха или виска или пальцами за ухом, и тоже ощущал тонкий слой мягкой невесомой пыли.

Раз в неделю, по выходным, скажем в субботу, он просыпался рано – не специально и не по будильнику, а просто потому, что не спалось, почему-то не спалось, и вот он просыпался, как по будильнику, а на самом деле по одному ему известному сигналу, возникающему где-то внутри, и еще какое-то незначительное время лежал так, с закрытыми, а потом и с открытыми глазами, подоткнув под себя одеяло, и потом смотрел в окно, а потом вставал, нажимал кнопку электрического чайника, делал себе бутерброд или, например, два бутерброда и потом начинал убирать пыль, убирать целенаправленно, специальной мокрой тряпочкой протирая все поверхности, одну за другой, одну за другой, не оставляя на этих поверхностях ни пылинки, оставляя пылинки только в воздухе, они становились особенно видными в лучах солнца и начинали свой бесконечный танец, откликаясь на каждое движение, на каждое движение друг друга.

А потом, когда наступал другой день или, например, вечер и он приходил домой и закрывал дверь, несколько раз убедившись в собственной мнимой безопасности, он останавливался и проводил пальцем по какой-нибудь покрытой пылью поверхности, оставляя на ней след.

Клякса

И потом он ко мне подошел и говорит. Говорит: дай сигарету. Я говорю: зачем тебе сигарета, ты же не куришь. А он говорит: дай сигарету. И руки у него трясутся.

Потом мы сидели на скамейке. Я курил, а у него тряслись руки. Я сказал: что случилось? Он сказал: подожди, давай я потом тебе все расскажу. Может быть.

По небу плыли облака. Одно облако было похоже на барана, у него рога были свернуты в спираль. А второе облако было похоже на собаку, которая бежала. Получалось, что собака летела по небу, следом за бараном, который тоже летел. А остальные облака были похожи на кляксу. Много бело-голубых облаков были похожи на одну кляксу, расплывшуюся по небу.

А потом к нам подошла девочка и сказала: гы. И толкнула к нам маленькую детскую коляску, в которой лежала кукла. У куклы была голова с белыми пластмассовыми волосами, руки с пластмассовыми ногтями и ноги в пластмассовых босоножках от словосочетания босые ноги. Еще было платье, красное платье с полосками, и длинные ресницы. И если кукла из вертикального положения перемещалась в горизонтальное, глаза закрывались, как будто кукла спит или умерла. А потом, если кукла снова перемещалась из горизонтального положения в вертикальное, глаза открывались, как будто кукла проснулась. Если она спала, а не умерла. А девочка толкнула коляску к нам, недобро посмотрела и сказала: гы. И остановилась рядом, ожидая, что мы скажем в ответ. Но мы ничего не сказали. Я ничего не сказал, потому что не знал, что говорить. А он ничего не сказал, потому что у него тряслись руки, а когда у тебя трясутся руки, сложно что-то говорить, особенно ребенку, который толкнул к тебе коляску. А девочка топнула ногой и снова посмотрела. И тогда он сказал: бу.

Потом мы еще сидели. Он сказал, что боится, потому что дальше не знает как. А я сказал, что ничего, что все будет хорошо, что не надо так, что зачем и что все образуется. А он сказал, что знает, только вот руки трясутся. И, сказал, комок в горле. А я сказал, что комок тоже пройдет, в горле.

А потом подул ветер, и стало не так жарко. И кляксы на небе размазались по всему небу. И уже стала совсем одна большая клякса, неровная и с оторванными кусками. Рваная клякса. Рваная неровная клякса размазалась на небе прямо над нашими головами. И мы смотрели вперед и вверх и видели эту кляксу, а она все размазывалась по небу, пока почти совсем не исчезла. Она впиталась в небо, и небо стало голубым, а кляксы не осталось, только иногда клочки. И снова стало жарко, потому что ветер, размазав кляксу по небу, кончился.

Потом он сказал, что, наверное, надо идти уже. А я сказал, что куда он пойдет. А он сказал, что неважно, но не сидеть же тут еще час. А я сказал, что пусть посидит еще немного. И он тогда сказал: хорошо. И я понял, что комок у него в горле еще не прошел. Даже в горле комок остался еще.

А потом я закурил и посмотрел на него. Но его не было.

Марк Кац

Город

Они попросили разрешения построить на моей спине город – всего на одну ночь. Я уже почти заснул, плохо соображал и, чтобы отвязаться, разрешил.

Тут же на спине закопошились, зашушукались, защекотали. Тело налилось тяжестью, веки тоже. Неужели они и там что-то строят? – успел подумать я и уснул.

Проснулся от писка. Понял, что во сне перевернулся. Видно, раздавил город. Как вы там? – спросил я. Ничего, сказали они, начинаем строить город заново. Мне было очень неловко, но они сказали, что никто не пострадал, да и все равно им надо как-то ночь провести.

Я сосредоточенно не переворачивался, пытался кожей ощутить хотя бы планировку и изнывал от любопытства. Они, видимо, поняли это и позвали меня пройтись по их городу. С радостью согласился.

Город мне очень понравился. А то, что земля под ногами равномерно поднималась и опускалась, было даже занятно. И вообще, я хотел бы тут поселиться! А почему нет? – сказали они. Оставайся. Можно, да? Ура! А потом стало тревожно – что, это только на одну ночь? Не беспокойся, сказали они. Теперь он долго не проснется.