Питался облаками. Очень удобно. Главное, пища не тяжелая, а наоборот. Если день солнечный, на небе ни облачка, значит, очень голодный был. А если все тучами затянуто, значит, хандрит, аппетита нет, значит, дождь. Тогда под ним все собираются, сухо потому что, и все расстояние от площади до станции…

Бывало, как затоскует, как надумает всякого – сядет на корточки и плачет. Только это очень редко. В последний раз целое небольшое море наплакал. Теперь там курорт и пляжи. Оно, конечно, веселее, но глаза сильно устают. А отвлечься как? Они же там, внизу, через одного плавать не умеют. А раз сам все заварил, значит…

Он поначалу думал, если много-много облаков съесть, внутри должна такая легкость и летучесть образоваться, что вопрос с перемещениями можно будет как-то иначе решить. Он даже спал с открытым ртом. Но самолеты все время язык царапали, поэтому приходилось пригибаться каждый раз, когда…

Родилась Аксинья под осиной на опушке.

Мать положила ее в авоську, подвесила на сук да и сгинула.

Кричала Аксинья так громко, что онемела. Кормили Аксинью белки да куницы, поили птицы да дожди.

Подросла Аксинья, обломился сук, порвалась авоська.

Встала Аксинья, отряхнулась и пошла домой.

Шла Аксинья по Руси, заглядывала в окна, стучала в двери.

«Кто там?» – спрашивают.

Молчит Аксинья.

Постоит и дальше идет. А за ней молва тянется. Ходит, мол, Аксинья, детей пугает, стариков тревожит, дом себе ищет. Запирайте ставни, закрывайте двери, не пускайте в хату.

Кореньями питалась Аксинья, воровала яйца из гнезд, языком ягоды давила. Летом в ручьях купалась, зимой спала в медвежьих берлогах.

Поспит, выйдет на солнышко, отряхнется, да и снова домой идет.

Весь мир обошла Аксинья. Все, что можно, повидала. Вернулась к своей опушке.

Нет нигде у Аксиньи дома.

Нашла свою авоську да и повесилась на суку. А чего жить-то?

Лаптем копал Захар лунку.

Так ему Ильинична велела. Старуха хоть и выжила из ума вовсе, а деревенские каждому слову ее верили. Авторитет, не хухры-мухры!

Яблочные косточки Захар во рту держал, под языком. Пока от старухиного дома шел, держал, пока копал – тоже.

– Семя должно сродниться с тобой. Все о тебе узнать должно, – говорила Ильинична морщинистым беззубым ртом. – А как яблоко есть станешь, отвори свои мысли и сердце.

– Да как же я отворю, не умею я! – сокрушался Захар.

– Тогда молись, – отвечала старуха.

Захар съел яблоко, молясь. Вместе с кочерыжкой съел, как велено. А косточки – под язык. Прямо чувствовал, как они набухают там и оживают.

А потом выплюнул в лунку да босыми ногами притоптал.

И помолился еще, на всякий случай.

И землю перекрестил – для закрепления эффекта.

– На третий год деревце пересадишь, – учила Ильинична, – на пятый начнет плодоносить.

– Выходит, целых пять лет ждать? – возмущался Захар.

– Эка, скорый какой! – Ильинична сложила на коленках морщинистые руки. – Только на седьмой год яблоки родятся те самые – молодильные! Вот тогда и начнется новая твоя жизнь…

Захар сходил к колодцу, принес воды в ковше, полил не скупясь.

Шел домой светлый весь, радостный. Думал о том, что надо бы плетень завтра починить, а на будущей неделе ставни подкрасить.

А в голове уж картинка проявлялась, как цветет его яблонька, как обещает Захару новую, молодую жизнь, праведную да благую.

Пришел Захар домой, выпил чаю, лег в постель да и помер.

Свен Ланге жил отшельником на той окраине хутора, которая под самым лесом.

Его первая жена утонула в пруду спустя две недели после венчания.

А вторая жена бежала с молодым цыганом, оставив Свену малолетнюю дочь Зою, больного пса Хорве, неспокойную совесть и одинокую старость.

Свен Ланге изготовлял огородные пугала. И не было второго такого мастера на всю округу.

Зою забрали на воспитание дальние родственники.

Пес Хорве издох от тоски и старости.

Свен Ланге набивал головы пугал сеном, рисовал им лица и одевал в платья своих жен.

Его считали помешанным, но пугала исправно покупали и увозили в соседние селения.

Пугала Свена Ланге приносили счастье и удачу. Где во дворе стояло такое пугало, там урожай был богаче, дети здоровее, мужчины сильнее, а женщины радостней.

И только самому Свену от них не было никакого проку.

Свен Ланге отдал богу душу зимой, в самые лютые февральские холода.

В тот год выпало столько снега, что Зоя не смогла приехать проститься с отцом.

Но в каждом дворе стояло по одной скорбящей женщине. Их платья были присыпаны снегом, лица обращены к небу, а из глаз текли слезы. Текли и тут же замерзали. Поэтому никто этих слез не видел.

Да и не поверил бы.

Дьякон Пантелеймон был хромой с тех самых пор, как упал с лестницы.

Тогда он еще дьяконом не был. И звали его Йолаф.

А дело было так.

Нравилась Йолафу соседская дочка Кристя. И заманил он ее однажды на задний двор. Прижал к сараю и давай целовать да лапать. А Кристя, девка юркая, недолго думая взобралась по лестнице на крышу и знай себе смеется. Йолаф за ней. А перекладина возьми да и обломись.

Там и падать невысоко. Но видать, такое у Йолафа было счастье – напоролся он на железный дрын, и тот вошел ему в правое бедро, а вышел между ребер.

Случилось это в августе, как раз на праздник Пантелеймона-великомученика.

Мать Йолафа так потом и сказала, мол, Пантелеймон тебя спас, в иной день бы и не выжил.

Когда принял Йолаф крещение, так его и нарекли. А позже местный пресвитер рекомендовал его на службу епископу.

Пантелеймон был хорошим дьяконом. Следил, чтобы в церкви все было благообразно и по чину, много общался с прихожанами. По указанию епископа распоряжался церковными имуществами: раздавал милостыню, заботился о содержании вдов и сирот, распределял церковные пособия.

Любил ли он Кристю? Все время любил. Так любил, что когда через четыре года вышла она замуж за молодого кузнеца, подстерег ее вечером у каплицы да и зарубил лопатой.

Тогда подумали на немого Игната. Тот и раньше соседских собак вешал да детей пугал. Добиться от него признания не удалось, но и оправдаться у Игната не вышло.

А на вторую зиму Пантелеймон слег с туберкулезом да так и не оправился уже.

Новый дьякон, принимая хозяйство, нашел запрятанную в ризнице ту самую лопату, аккуратно завернутую в старый подрясник.

Талантливая Поэтесса стирала чулок. Простой эластичный чулок так называемого телесного цвета. Хотя представить себе телеса подобной расцветки ей (Талантливой Поэтессе) казалось делом почти невозможным, но, впрочем, завлекательным.

Вообразив даму немыслимого колера, Талантливая Поэтесса намылила невыразимый чулок. Дама задвигала ручками, ножками, сдобно и несъедобно выпиравшими из полосатого борцовского трико, и громово запела:

Талантливая Поэтесса вздрогнула, скомкала чулок, сжала руку и смотрела, как серые, еле пенящиеся струи заскользили по белому фаянсу. Толстые женщины наводили на нее ужас. Она с обидой вспомнила, как дома ей упорно втолковывали, что она худой, худой, ну прямо тощий мальчик, и как этой осенью, вернувшись с дачи, услышала от кого-то из теток: как мальчик похудел! Значит, раньше она была толстой! ТОЛСТОЙ.