— Как? — тупо спросил я. — Тут взрывать надо… стекло ладно, а балки чугунные?

— Как хотите! Взрывчатки у меня нет.

Я посмотрел на Маркуса. Тот не отрывал взгляда от настоятельницы.

— Ну, принц, теперь твой черед!

— Ильмар, я не полечу без сестры Луизы, она меня спасла, прятала…

— Вначале стена, — я взял его за руку. — Помоги. С Луизой что-нибудь придумаем.

То ли он мне поверил, то ли задумал что, но Маркус послушно пошел за мной. Перед стеклянной стеной я остановился, покачал головой.

Невозможно.

— Маркус… — я глянул на мальчика. — Если твое Слово Истинное… Помоги!

— Нет, не смогу я.

— Можешь, парень! Помоги нам всем!

Маркус на миг прикрыл глаза. Кивнул:

— Хорошо. Я… я уберу стену. Попробую. И улетайте вдвоем, а я с сестрой Луизой останусь. Держи меня, граф!

Я растерялся.

— Держи меня, Ильмар, ты же не знаешь, что сейчас будет! — пронзительно закричал Маркус.

Я опомнился и схватил его за пояс. Уперся в пол, чуть отклонился назад, подальше от стекла. Луиза и Хелен тоже замерли, глядя на нас.

Медленно, будто к огню, протянул Маркус руку вперед, коснулся стекла. Я почувствовал, как содрогнулось его тело, будто прошел сквозь принца такой заряд энергии, по сравнению с которым сразившее стражника Арнольда электричество было ничем…

Дворец покачнулся.

Стон прокатился по чугунным балкам, пижонски обшитым сталью, по блистающим стеклам, по всем чудесным экспонатам.

Никогда еще не знали эти стены такого Слова.

Меня ударило ледяной волной, когда Ничто раскрылось перед нами, алчно вбирая в себя тонны металла и стекла. Клочья тьмы слились в одно сплошное пятно, разлились на всю стену, закрывая от нас встающее солнце, бегущих к дворцу преторианцев, перепуганный Миракулюс. В зале стало темно — и мне вдруг пригрезилось, что весь мир сейчас рухнет в ледяное Ничто, повинуясь Слову Божьему, все туда уйдет, и живое, и не живое, и державные земли, и чужие страны…

Маркуса трясло, будто в лихорадке, он был одновременно и обмякшей ватной куклой, и стальной пружиной, и отпущенной тетивой. Слово, что обычно лишь краткий миг звучит, все еще боролось с неподатливой стеной дворца и, видно, высасывало из мальчишки все его силенки, начисто, и если он не продержится, то всему конец — я был уверен в этом.

А потом последняя волна холода так ударила по нам, замораживая мне руки, что я едва не выпустил Маркуса, и длись это на секунду больше — так бы и случилось…

Тьма рассеялась.

У павильона воздухоплавания больше не было стены.

Словно огромный нож вырезал ее ровненько по линии пола, стен и потолка. Сквозь проем врывался морской ветер, планёры дрожали под его порывами, будто все разом хотели взмыть в небо…

А принц Маркус обмяк в моих руках и осел на пол. Если бы я не успел его подхватить, то он точно бы вывалился наружу.

Преторианцы внизу замерли. Все или почти все из Серых Жилетов владели Словом. И понимали, что это такое — убрать огромный кусок стены.

Закричала Луиза, бросилась к нам, но я уже нес Маркуса к планёру. Мальчишка весь был покрыт изморозью — ударило Холодом страшно. И у меня заледенели ладони и лицо, на бровях повисли снежные иглы.

— Это всего лишь обморок! — остановил я настоятельницу.

Настоятельница и сама была близка к потере сознания. Сжимала в руке скрученный из тряпок факел и все смотрела на своего драгоценного Маркуса, будто не верила мне.

— Все в машину! — приказала Хелен. — Сестра Луиза, поджигайте факел!

Луиза еще не пришла в себя.

— Не дай его подвигу пропасть даром! — прошипела летунья. — Опомнись!

Это подействовало. Спички ломались в руках Луизы, пришлось Хелен ей помочь. Из двух толкачей свисали коротенькие запальные шнуры, и я подумал, что, видно, была у летунов в ходу эта уловка — поджигать толкачи снаружи…

— В кабину! — Хелен обожгла меня взглядом.

Она уже была в кресле. Достала запал, воткнула в гнездо на пульте.

Высунувшись в полуоткрытую дверь, Хелен глянула на Луизу. Та стояла у левого крыла с горящим факелом, будто святая Диана, собравшаяся подпалить под собой костерок в устрашение язычникам.

— Готова?

Луиза молча кивнула, глядя на Хелен безумными глазами.

— Давай поджигай! Спасай Маркуса!

Словно услышав свое имя, мальчик у моих ног застонал и слабо прошептал:

— Нет… оставьте… я тут…

Луиза протянула факел к толкачу.

— Дальше держись, сгоришь! — закричала Хелен. — И сразу ко второму!

Запальный шнур вспыхнул, начал плеваться искрами. Мать-настоятельница метнулась под высокое брюхо машины, выскочила с правой стороны, тыкала в болтающийся шнур. Я заметил, что запалы разной длины, видно, Хелен специально подгадывала, чтобы оба толкача вспыхнули одновременно.

Загорелся второй шнур. Луиза опустила руку, глянула на бегущий огонек… И вдруг, кинув факел, бросилась к кабине, вцепилась в дверцу.

— Уйди! — крикнула Хелен.

— Пусти! Держать буду, не улетишь, в стену врежешься! Пусти меня!

Вот так святая… вот так самопожертвование!

Ей хватило бы сил, чтобы придержать с одного боку хрупкий планёр и не позволить нам нормально взлететь. Вот только хватит ли на это духу?

— Помилуй, Господи… — только и сказала Хелен, сдвигаясь на своем сиденье. Луиза вмиг села рядом, одной рукой уперлась в пульт, другой схватилась за плечо летуньи. Та даже не заметила этого. Толкачи взревели, оба сразу, планёр вздрогнул, и летунья рывком повернула рычаг, зажигая остальные заряды.

Планёр заскользил по натертому паркету вперед, к проему.

Сколько раз я уже видел, что с людьми жажда жизни делает, а все равно не перестаю удивляться.

Самопожертвование, самоотречение — это уж больше для деяний святых и для детских сказок. Нет, оно бывает, конечно. Но обычно в горячке боя, в приступе ярости. Тогда и впрямь — солдат простой, за которым ни древности рода, ни дворянской чести, грудью на пулевик ложится, путь товарищам прокладывая. Тогда в горящее здание кидаются, в омут прыгают, с усмешкой на казнь идут. Ярость! Ярость и ненависть — вот они лишь творят настоящее самопожертвование.

А чтобы любовь и благочестие… нет, не знаю.

Думал, хоть сестра Луиза, что после светских неудач к духовным делам амбиции свои обратила, пример покажет. Какое там!

В реве толкачей, поджигая за собой пол, мигом затянув дымом весь зал воздухоплаванья, несся планёр к выбитому Словом проему. И был он перегружен так, как его строители и помыслить не могли. И не с планёрной полосы взлетаем, без буксиров и канатов, а на четырех толкачах, что, в общем-то, совсем не для взлета предназначены.

Сила в них была огромная, что уж тут говорить. Только главная беда в другом крылась. Посмотрел я на крылья двойные, между которыми грохотали огненные струи. И понял, о чем тревожилась Хелен.

Все равно будто в хрупкую двуколку запрячь четырех могучих коней. Им-то радость, мчаться по дороге, а вот каково легкой повозке?

Падение было недолгим, и мне показалось, что Хелен сама опустила нос планёра к земле, чтобы тут же рвануть рычаги на себя, будто останавливая закусившего удила коня. В паре метров от земли планёр выправился и наступил короткий, будто вечность, миг, когда «Король морей» завис, раздираемый земной тягой и рвущимися вверх ракетными толкачами.

А потом планёр взмыл в небо.

За ревом толкачей ничего слышно не было. Взлетали мы под неимоверным углом, посильнее, чем когда сквозь тучи прорывались. А сейчас облаков не было никаких, встающее солнце удивленно заглянуло в стекла кабины и ускользнуло. Планёр мотало и крутило, крылья дугой выгибались вперед, и как ухитрялась Хелен вести машину — один Господь знает.

Луиза так и не успела пристегнуться. Сейчас она почти лежала на спинке, медленно сползая на меня. Нетрудно было сообразить, что если настоятельница, почти не уступающая мне весом, слетит с кресла, то вылетит сквозь заднее стекло кабины, возможно, прихватив и меня.