Хелен от хохота упала на землю. Ударилась сломанной рукой, взвыла, но смеяться не перестала.

— Владей по праву, применяй с честью.

Я машинально взял клинок. Посмотрел на узорную рукоять, на протравленное лезвие.

И впрямь — герб Дома. Аквила — орел, парящий с мечом в лапах.

Неужто он так родовит, что с малых лет вправе титулы жаловать?

— Прощай, Ильмар-вор.

Марк повернулся и пошел. Спина все же напряженная была, будто боялся он, что метну кинжал. Но шел ровно и не спеша. По песку, через кусты, все дальше и дальше.

— Граф Ильмар, позволено ли будет бедной баронессе присесть в вашем присутствии?

Хелен стояла надо мной, согнувшись в насмешливом поклоне.

— Хозяин Печальных Островов, почему вы так спешно покинули свои ленные владения?

Она не удержалась, снова прыснула, как молоденькая глупая девчонка. Уселась рядом, сказала почти ласково:

— Граф… Граф-вор.

— Все воры, — сказал я. — И графы тоже. А над больным смеяться — последнее дело. Мальчишке ум растрясло…

Хелен покачала головой:

— Ты не прав, граф Ильмар. Есть у него право в дворянство принимать. Или было. Так что не радуйся, титул с тебя мигом снимут…

— Титул не снимают, — огрызнулся я, будто принял слова о дворянстве всерьез.

— Еще как снимают. Вместе с головой. Давай, разотру тебе ноги.

Я молча спустил штаны, и Хелен принялась здоровой рукой массировать голени. Без брезгливости, не морща нос от грязи и пота.

Она и не такую грязь повидала, наверное.

— Он что, столь высокороден? — спросил я.

— А ты даже не знаешь, кто твой дружок? — Хелен ухмыльнулась. Ох, какие графы нынче необразованные… Колет ноги?

— Колет.

— Хорошо. Сейчас за мальчишкой двинемся.

— Зачем?

Хелен вздохнула:

— Возьмем его живым, так и ты жить останешься. И не просто жить, а с титулом. Я скажу, будто ты с самого начала мне помогал. Слово чести!

Кажется, она не шутила.

— Нет. Пусть идет. Вместе бежали, он за меня смерть в вину взял.

— Я и не надеялась, — просто ответила Хелен.

— Сама беги… если хочешь.

— Не могу, зашибла ноги. Из меня сейчас ловец… как из тебя граф.

— Давай тоже разотру, летунья…

Потянулся было к ней я и замер. Мы уставились друг на друга.

— Это от страха, — сказала Хелен. — От страха всегда так. Хочется… жизни радоваться.

Я провел ладонью по гладкой белой коже. Спросил:

— Ну и как, летунья, рады мы жизни?

Секунду она колебалась. Зрачки у нее расширились, губы дрогнули:

— Рады… граф.

И черные женщины у меня были, и китаянки. А вот высокородных — никогда. Происхождением не вышел. И все дружки, что про любовниц-графинь рассказывали, врали напропалую, это уж без сомнения.

Одно обидно — не меня она хотела, а жизнь в себе почувствовать.

И не Ильмару-вору отдалась, а графу. Пускай даже графу на час.

А так… как с черными. Вначале непривычно, а потом видишь — женщина как женщина. Страстная, будто ее год в одиночной камере продержали, да еще со связанными руками. Только и я — от пережитого, от свободы нахлынувшей, от тюремного воздержания — был грубый, Как насильник.

Кажется, именно это ей и понравилось.

Потом я лег рядом, положил Хелен руку на упругий животик, Посмотрел искоса. Довольна? Довольна.

— Ноги-то разошлись? — спросила Хелен. — У меня вроде да. Даже рука меньше болит.

Мне вдруг противно стало. Что же это, я для нее лекарством послужил? Поднялся — ноги и впрямь слушались, стал одеваться.

— Не сердись, Ильмар, — сказала летунья. — Злая я сейчас. Марка упустила, планёр разбила. Перед Домом ответ держать…

— Пошли со мной, — сказал я. — Выбираться вдвоем легче.

Хелен облизнула губы.

— Ты иди, Ильмар-вор. И быстрее. Здесь пост, башня неподалеку.

— Какая еще башня?

— Наша башня, летунов. Погоду изучать, ветра. Карты составляют, чтобы летать над побережьем. Они планёр должны были увидеть, вышлют сюда конный разъезд. Уходи на север, к Виго.

Судьба у вора простая. Хватай да беги. О друзьях не думай, девиц выбирай на час. Кинжал я за пояс спрятал. Может, я теперь и граф, только все одно — Слова не знаю.

— Удачи тебе, вор Ильмар.

— Какой мне сейчас удачи, Ночная Ведьма?

— Тебе теперь жизнь сохранить — вот и вся удача. Забейся в щель да и живи тихонечко. Кинжал выбрось, слишком приметный.

Хелен улыбнулась. Она лежала нагая, не стесняясь… хотя чего уж теперь стесняться? Красивая, умная — и не моя…

Отвернулся я и захромал на север, к Байону, к Виго. Ноги еще слушались плохо. Но Хелен была права — разошлась кровь в жилах.

Испытанный, видно, способ.

Осень, она всюду осень. Даже на солнечной лузитанской земле. А уж в веселом вольном городе Амстердаме — тем более.

Холодно нынче, и дождь накрапывает. Две недели прошло, как я с Печальных Островов удрал… из ленного своего владения — посмеемся-ка вместе. За полмесяца всю державу с юга на север пересечь — занятие утомительное. Даже если превращенный в денежки железный слиток позволил путешествовать с комфортом: в одежде торговца, на быстрых дилижансах во втором, а то и в первом классе. И отсыпался я не под кустом или в притонах бандитских, а в хороших гостиницах, что нынче вдоль дорог как грибы растут. Отъелся, даже раздобрел немного. В зеркало посмотреть — не жесткая грязная морда каторжника, а благообразный лик мирного гражданина. Чем-то на священника похож. Надо будет запомнить для случая.

Почему же я себя чувствую дурак дураком?

Вот сейчас, например, когда стою пялюсь на плакат, от дождей уже посеревший и разлохматившийся. Всю дорогу я эти плакаты вижу, от самого Бордо, а все равно не могу мимо пройти.

На плакате — типографском, немалых денег стоящем, — два рисунка. Один — угрюмый тощий мужик с лицом душегуба, с гладко выскобленным подбородком. Над портретом написано «Ильмар-вор», но только никто меня в этом уроде не узнает.

Дело-то, в общем, нехитрое, когда тонкости знаешь. Как перед тюремным рисовальщиком сядешь, уголки рта опусти, щеки втяни, брови нахмурь, глаза прищурь. Все по чуть-чуть, а в натуре — ничего похожего. Рисовальщик, конечно, тоже все эти приемы знает, но он один, а каторжан много, и у каждого — свои способы обмануть наметанный глаз. Крикнет рисовальщик раз, другой, ты вроде и послушаешься, а все равно — толку с такого портрета нет.

Вот он я, стою перед плакатом, призывающим меня поймать и обещающим награду в тысячу стальных марок! Ну, кто первый? А вот второй рисунок — первому не чета. Марк, как живой, и не быстрой кистью рисовальщика набросан, а опытным живописцем на картину перенесен.

Над портретом надпись: «Маркус, младший принц Дома».

Аристократы бывшими не бывают, потому здесь этого слова нет. А следовало бы, раз весь Дом — от Владетеля нашего, Хельмута, до последнего захудалого барона — призывает схватить Марка, аристократа тринадцати лет от роду, пусть младшего, но все же — принца…

По мостику я перешел через канал. Постоял в раздумье, решая, сразу ли податься к станции дилижансов или позволить себе хороший Ужин. В хорошем ресторане, таком, где беглого каторжника никак ждать не станут, как «Медный шпиль» или «Давид и Голиаф». Много есть приятных заведений в вольном городе.

Народу вокруг негусто. Плохая погода всех по домам разогнала, что ли? На набережной отец с сыном-подростком кормили уток, кидая куски белой булки с сосредоточенным, серьезным видом. Утки жрали хлеб лениво. Сытый город, благодушный. Тут даже нищие истощенными не выглядят. Вот в той же Лузитании вроде бы и климат благодатный, и земля родит щедрее, а поглядишь по сторонам — нищета нищетой.

Бюргеры птиц докормили, отряхнули руки да и пошли вдоль канала. Отец трубку достал, сынок со спичками засуетился, огонь поднес. Вот жизнь у людей безмятежная… завидно мне или нет?