У нас всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга.

Тургенев И. С.

В окно светило яркое солнце, пели птицы, мягко шелестела листва. А безбрежное синее небо казалось таким близким, что хотелось взлететь. Хотя иршасы не летают — это точно известно. Рин зевнула, лениво потягиваясь и щурясь. За те несколько дней, что она провела в целительском покое, тело полностью восстановило силы и начало осваиваться с теми дарами, что достались после вынесения справедливого приговора.

Приговора. Рин передернула плечами, вздохнув. Ши, ты же знал, знал, что так получится, но смолчал. И отец знал, наверняка, но ни словом не обмолвился раньше. После вынесения приговора все изменилось. Тогда она не приходила в себя двое суток, а когда пришла — поняла, что стала ощущать окружающих совершенно по-другому. Она их чувствовала — недовольство, зависть и усталость, обиды и злость — все это маячило на заднем фоне, не давая сосредоточиться. Но, самое главное, она ощущала… как же это назвать? Степень их прегрешений? Замаранности? Правду говорят — во многих знаниях многие печали.

Она не услышала — ощутила всей кожей, что в комнате кто-то есть. Не враг и не чужак — в глубине души тлела теплая искорка узнавания. Родство. И родство довольно близкое. И, что самое главное — родство не только по крови, но и по духу. Даже дар не протестовал — тихо урчал, словно пушистый комочек тилле, свернувшись внутри и не выпуская шипов. Темный дар признавал этого незнакомца и даже благоволил ему, считая своим. Он не хотел его судить. Или не желала судить она? Они вместе?

— Кто ты? — сорвалось с губ раньше, чем Рин успела полностью просчитать варианты, — Я ощущаю тебя, поэтому выйди, если тебе не приказано обратное.

— Нет… не приказано, хотя мне удивительно, что вы меня ощутили, — словно шелест трав и невыразимый холод ночи. Ее укутало вязкое покрывало тьмы — настолько сильна она была в соткавшемся из воздуха незнакомце.

Рин подняла голову — и с трудом сдержала крик, до боли сжимая зубы. Не такое она думала увидеть, не это представляла, слушая истории Ис-Тайше о темных фэйри. Изначально, при рождении, магия лесного народа была нейтральна к миру — и лишь в день совершеннолетия решалось, на чью сторону ступит тот или иной представитель дивного народа. Повелитель — древнейший фэйри (да и фэйри ли в полном смысле этого слова?) сочетал в себе обе силы первородной стихии. Да, только так. Сама суть стихии была им подвластна, а вовсе не то, что называли магией другие народы. Свет и тьма в них не были равны добру и злу — ведь сами лесные духи были воплощением стихии, у них не было таких понятий. Но темные были почти неуправляемы и, часто, если их инициация происходила во время трагических событий или была связана с кровью, насилием и болью, они утрачивали рассудок. Иногда — навсегда, чаще — на время, но, выйдя из кровавой вакханалии, тут же клали свою голову под железный топор. Потому что массовых и жестоких убийств Повелитель не прощал никому. Даже… даже…

Из горла вырвался всхлип — нет, даже не всхлип, а полузадушенный стон. Он понял, все понял, мигом изменившись в лице, резко отвернувшись, но это уже не могло бы прогнать увиденную картину.

Высокий, тонкокостный, высший фэйри. Длинные, чуть заостренные уши и резкие черты хищного лица. Острые когти и крылья — изломанные, изрезанные крылья, свисающие позади плащом. Мощная кровавая аура, пропахшая болью и безумием и глаза… да, под мороком у него были глаза, но дар Палача, смешанный с даром Слышащей, помогал смотреть в суть — прямо в пустые глазницы. Его силы были также искажены и искалечены, как и он сам. Щит наследника. Темный фэйри, которого не убили, но изгнали, лишив зрения и большей части сил.

— Не думал, что подставлюсь… — чужой голос звучал глухо и устало. Как будто каждое мгновение жизни было для него нестерпимой пыткой. Впрочем, так и было… Трудно вообразить, какую боль он испытывает, и отчего еще не сорвался вновь.

— Потому что я не зверь. Да, я помню, то, что творил, и не испытываю никакого сожаления. И все же я изменился… Теперь мой долг и мое служение сильнее безумия моей сути.

Он оправдывается? Перед ней? Рин чувствовала — ждет криков и ужаса. Ждет, что его относительно спокойную жизнь сломают снова. А еще… прищурилась, опираясь рукой о мягкую перину огромной кровати. Фэйри стоял прямо в лучах восходящего солнца, в кружащемся вокруг него облаке сверкающих пылинок, — словно его окутывал ореол светлой силы. Тьма на свету. Свет во тьме. Золотоволосый мужчина с глазами убийцы — теми глазами, что смотрел морок. Это он. Он был в том видении… и оно никогда не должно сбыться — задохнувшись от пугающей боли сердце, поняла Рин.

— Простите мою невежливость, темный дан, — поклонилась, как смогла, — могу я узнать ваше имя? Мое, полагаю, вы уже знаете. Ведь это вы охраняли меня в Академии и переносили к отцу.

— Эрайш.

— Просто Эрайш? — да, она тоже умеет многозначительно молчать.

Не скажет, ни за что не скажет, да и не время сейчас. Ничего, она подождет.

— Простите мое неуемное любопытство. Позвольте?

Он удивился. Так удивился, что шагнул к постели, позволил до себя дотронуться. Сейчас, когда от силы буквально распирает, она сможет… вот так вот, немножко… коснуться и облегчить боль, укутать своим даром. Знаю, знаю, что жестокий убийца не станет светочем мудрости и доброты, но ты не человек. Не мне тебя судить. Даже обладая моим даром, не мне, не стану.

Они больше не разговаривали — мужчина только передал записку от ал-шаэ, в которой тот просил не выходить из покоев без его позволения и охраны, и обещал к обеду зайти и рассказать обо всем произошедшем.

Эрайш… «дыхание тьмы». Ему подходит.

— Спасибо, — показалось, или темный и правда поблагодарил, растаяв в воздухе без предупреждения.

Пожалуйста. Тысячу раз пожалуйста. Только живи… Не хотела же вспоминать. Рин упрямо стряхнула слезы. Прошлое к прошлому, его не изменишь и не вернешь, а сейчас, в настоящем, надо выяснить, чем окончилась несостоявшаяся казнь, что узнали от Кио после снятия клятвы, попробовать его навестить и обязательно извиниться перед отцом.

И, конечно, совсем неплохо поесть и поговорить с Лэйри…

Рин спустила ноги с постели, с удовольствием зарываясь пальцами в ворсистый ковер. В Академию б такие покои — и оттуда можно было бы не уезжать. Хотя и их домик стал уже настоящим гнездышком, грех жаловаться. О чем только не подумаешь, стараясь не вспоминать чужие сильные руки и жаркий поцелуй. И — другое лицо. Искаженное болью и ненавистью. Такие разные, и такие похожие — не зря они встретились.

Да, в этой комнате хотелось остаться. Она думала, что не любит роскошь, что она ей неприятна… видимо, она просто никогда не сталкивалась с тем, что роскошь бывает не яркой, кричащей, вульгарной, как путана, а строгой, изящной, лаконичной, словно седой дир с тростью. Дом был там — в жаркой южной стране, под палящим солнцем, маленькое семейное гнездышко. Но дом — это не только милые сердцу стены. Ей хотелось остаться не в каком-то месте — а с нелюдем. С дорогим сердцу, нелюдем. И, все же, дворец потрясал. Внизу, как и наверху — бесконечность неба с летающего острова. Летящие внизу птицы и далекие точки и линии — столица.

«Вы же слышали наш разговор?»

Серьга в ухе нагрелась, ловя солнечные блики.

«Не надо на «вы», дочь. Я не отказываюсь от своих слов. Но карри Илшиарден зря так резко на это отреагировал…»

«Я ведь не об этом», — подумала, стараясь делать это как можно тише. Еще не хватало, чтобы императорские менталисты заинтересовались.

«Я понял», — вздох — негромкий, почти неуловимый. И привкус горечи на губах. Его? Ее? — «но что ты хочешь от меня, змейка? Я не волен…»