Дольше всего он говорил о Вапале, нежно, будто с бережно лелеемой любовью. Из его слов передо мной складывались обрывочные видения страны, такой далекой от скальных островов в море песка моей собственной родины. Он говорил о зелени, что растет не в прудах, а на земле, о благоуханных лесах и травяных лугах, в которых мирно пасутся яксы и ориксены, о земле, где нет голода, нет страха песчаных бурь и пересохших водоемов, дававших единственную возможность выжить.

Он начал петь, и голос его был сильным. Мелодия песни принесла с собой такое умиротворение, какого я прежде не знал никогда.

Возможно, собственный поющий голос и пробудил его, поскольку он вдруг открыл глаза и посмотрел прямо на меня.

— Будь так добр, дитя пустыни, помоги мне снова увидеть звезды. — Его желание было настолько сильно, что он приподнялся на локте с такой энергией, какой я и не подозревал в этом изнуренном теле. Я помог ему взобраться на его любимое место на крыше хижины и, поскольку он всегда брал сюда с собой кифонгг, принес ему арфу.

Он нежно погладил ее изогнутые бока. Затем осторожно настроил струны и положил арфу на свое тощее колено.

Отсюда он мог бы видеть очень далеко, если бы его затуманенное зрение ему позволило. Он начал показывать мне звезды.

— Это Ожерелье Гурпана — а оно показывает на Древо Авора. Выше — Тыква Хиндера. Хорошенько запомни их. — К его голосу вернулась властность наставника.

— Следуй за Мечом, дитя пустыни, под ним твоя судьба. — Он замолк и разразился кудахтающим смехом, перешедшим в приступ кашля. — Да, твоя судьба. Там Вапала. Тебе еще придется пересечь часть пустыни и пройти испытания… но они и в сравнение не идут с теми, что предстоят тебе позже.

Он оторвал взгляд от звезд и перевел его на меня. Мне показалось, что в сумерках в них сверкнул золотистый отблеск — как у песчаного кота.

— Я не ищу Вапалу. — Его слова пробудили во мне тревогу, но почему и как — я не понимал.

— Некоторые не ищут судьбы, но она сама их находит. Делай, что хочешь, сын пустыни, но ты сам увидишь, что Вапала ждет тебя, как бы ты ни пытался ее избежать.

Он снова начал петь. Хотя каждое слово по отдельности было понятным, вместе они ни во что осмысленное не складывались:

Ярко-желтый, золото солнца во славе, Черный, грязный, как дыханье смерти, кому служат крысы, пожирающие жертву. Маска кота, клык крысы — так это случится. Один и два — вместилища малых сил, объединены. Путь проложен, врата пройдены…

Голос его ослаб, стих. Затем он заговорил:

— Когда мы возвращаемся к Высшему Духу всего, мы ничего не можем взять с собой, кроме наших дарований, сомнений, страхов, слабостей и сил, с которыми мы приходим. Все, что мы берем, лежит здесь и здесь. — Он коснулся поочередно лба и груди.

Затем он поднял обеими руками кифонгг. Взял, как берут дитя своей крови, любимое и лелеемое. Затем протянул ее мне.

— Возьми, сын пустыни, верни ее туда, откуда она пришла. И скажи той, что ждет, что вмешательство уже началось и дороги назад нет.

Я принял арфу, тут же отложил ее в сторону и подхватил Кинрра, поскольку его стал колотить кашель и на губах его показалась кровь — сначала выступила каплями, потом хлынула струей. Когда я уложил его обратно, его глаза вновь обратились к звездам.

— Как-то Малкуин высказал мысль, будто звезды — это иные миры. Если это так, то и там люди должны жить и умирать, быть вспоминаемыми, а затем забытыми. Кто был Калапд? — На этом вопросе его голос усилился.

— Я не слышал этого имени.

— Я не слышал этого имени, — передразнил он меня. — Забвение приходит легко со сменой времен года. Тот, кто стоял против Великой Тьмы, исчез из памяти, как ОНА и хотела, возможно, даже много быстрее. Я возлагаю это на тебя, сын пустыни, именем Занкана и Орба, именем Алмаза и Меча…

Я не мог остановить его и вздрогнул, понимая, что отныне лежит на мне — гейс. А если верить старинным преданиям, гейс умирающего — груз, который никто не стал бы брать на себя добровольно.

— Иди в Вапалу. — Его голос снова стал угасать. — Скажи… скажи госпоже моей, что я исполнил свою клятву, и пусть она выполнит свою. — Его голова упала мне на плечо, и с уст его сорвалась одинокая чистая и высокая нота песни, которая никогда не будет спета.

Я остался наедине с мертвым, и на мне лежало бремя, которого я не смог предотвратить. Значит, я должен идти в Вапалу.

В городе нет возможности избавиться от шума. Звон маленьких мобилен стал частью нашей жизни настолько, что мы просто забывали об их существовании. Но клацанье и лязг, царившие за стенами дома, казалось, сотрясали его до самого основания. Той ночью мы не могли спать, и Равинга решила занять время работой.

Мы занавесили все окна в комнате, и вряд ли наружу пробивался даже слабейший отблеск от наших светильников. Их было шесть, но три с каждого края стола, и в их сиянии ни одна мельчайшая деталь не могла укрыться от нашего внимания.

Гибкие пальцы Равинги ловко управлялись с иглой, с маленьким паяльником, с инструментами настолько маленькими, что их было трудно держать во время работы. Под ее руками приобретала форму фигурка человека. Выполняя заказ последнего клиента, она занималась посмертной куклой, изображающей императора.

Мне она дала другое поручение. Я никогда раньше не принималась за работу, требующую подобных напевов, таких жестов, необходимых при выборе того или иного инструмента. Я изготавливала изображение не человека, а песчаного кота. Наши котти сидели в стороне и внимательно наблюдали.

Я развернула на столе перед собой рисунок, придавив все четыре его угла резными фигурками. Они тоже были предметами силы. Первая была подобием Голубого Леопарда, какой всегда служил императору. Вторая — самка якса, гордая силой, которая сделала ее вожаком для своего народа. Третья — котти из какого-то плотного черного камня, гладкая на ощупь, как стекло, и необычно тяжелая для своего размера. Четвертой была кукла человека с настолько тщательно изображенным лицом, что это не могло быть ничем, кроме портрета. Причем очень похожего на человека, которого я знала: торговца, о котором за глаза шептались, что ему настолько не хватает мужественности, что его собственная семья не дала ему достойного положения, — Хинккеля из Кахулаве.

Я работала в два раза медленнее Равинги, поскольку это был первый раз, когда она дала мне подобное задание, чтобы я выполнила его самостоятельно. В занавешенной комнате было жарко, я сбросила верхнюю рубаху и провела основанием ладони по лбу, сосредоточиваясь на фигурке песчаного кота.

Равинга прикрепила последний крошечный драгоценный камень к короне куклы, над которой работала. Затем медленно стала поворачивать ее в руках, критически осматривая.

Я трижды видела императора достаточно близко, чтобы хорошо запомнить черты его лица. Возможно, это была всего лишь кукла, но в ней было столько переданной мастерством Равинги жизни, что я не удивилась бы, если бы фигурка выскользнула из ее пальцев и встала как хозяйка сама себе.

Она осторожно поставила куклу на подставку черного камня и нетерпеливым движением повернула ее так, чтобы кукольный император оказался ко мне лицом.

— Хорошо? — Она ждала от меня честного ответа. За все годы, что я была ее подмастерьем, она ни разу не спросила моего мнения по поводу ее работы.

— Насколько я могу судить, госпожа, — быстро ответила я, — это достоверное изображение Хабан-джи.

Она шевельнула рукой, но другой все еще ревниво придерживала свою работу.

Я взглянула на то, что сделала сама. Песчаный кот тоже был похож на живого. Я почти чувствовала, как изображение меряет меня взглядом, словно действительно один из страшных хищников нашей земли.

— Зови! — приказала мне моя наставница.

Я облизнула губы, сухие как пустыня, наклонила голову так, чтобы мои глаза были на том же уровне, что и глаза изображения.

— Хинккель, — назвала я имя фигурки, стоявшей справа от меня, придерживая ткань. — Воин пустыни…