Я никак не мог решиться покинуть старика. Хотя я пытался, иногда даже напрямик, выяснить, не мог бы кто-нибудь из его Дома о нем позаботиться, он уклонялся от ответа. Иногда просто вставал и уходил или закрывал глаза и задремывал, как случается со стариками.

На прочие темы он говорил очень охотно. Чем дольше мы были вместе, тем больше он рассказывал. Порой он начинал говорить так, словно выступал перед учениками, и неожиданно задавал вопросы, вынуждая меня внимательно прислушиваться к его словам.

Мурри в основном держался за пределами видимости, хотя, когда старик крепко засылал, он приходил ко мне. Песчаный кот становился все нетерпеливее. Покинув по обычаю своего народа родной остров, он хотел найти себе собственную территорию.

Хотя его и не было видно, он иногда лежал, в тени рядом, и мне казалось, что он понимает многое из сказанного Кинрром. Но кота больше всего восхищали пение барда и его игра на кифонгге.

Я, конечно, никогда не достигну такого мастерства, чтобы добиться места барда перед главой какого-либо Дома, но все же я играл лучше, чем большинство тех, кого я слышал, и это не пустое хвастовство. Мы, во Внешних землях, все любим музыку, от рокота барабанов, возвещающих о приближении бури, до песенок, которыми утешают капризничающих детей, мы окружены музыкой с самого рождения. Я до последнего слова знал около полусотни песен — как родословные речитативы, которые должен уметь рассказывать каждый ребенок Дома, так и очень старые стихи, которые дети используют как считалки в играх.

Однако, как я понял, в сравнении с Кинрром я не знал ничего. Но многие из его песен я сумел запомнить, хотя песни-загадки не имели смысла и, наверное, прошло уже много столетий, как они его утратили.

Когда Кинрр давал мне кифонгг, я пытался настраивать ее так, чтобы звучание напоминало кошачьи песни, которые я слышал на их празднике. Кинрр во время этих упражнений мог закрыть глаза, но при этом без труда отбивал рукой основной ритм, когда я пытался вернуть эти мелодии к жизни.

— Таааааак, — сказал он как-то утром, — вот что послужило основой Плача Ласре. Вот.

Он взял инструмент и стал пощипывать струны, сначала с сомнением, затем все увереннее, так что даже я уловил нить предполагаемой мелодии.

— Что такое Плач Ласре? — спросил я, когда он закончил и застыл, бережно держа в руках арфу и глядя куда-то мимо меня на плавно переходящие друг в друга краски скал.

— Это легенда. — Он резко выпрямился и стал заворачивать инструмент в его шелковое покрывало. Кинрр мог сам ходить в лохмотьях, но со своей любимой кифонгг обращался куда лучше. — Легенда, — повторил он, словно убеждая самого себя. — С древних времен осталось много преданий, мальчик. Большинство из них — откровенный вздор. Говорят, что прежде существовало некое знание, открытое нашему народу, которое давно забыто. Что были времена тьмы куда более страшной и непроглядной, чем любая ночь в нашей земле. И тогда Ласре отправился в самое сердце тьмы и там запел, и Высший Дух земли и всего, что на ней живет, вошел в него, и он развеял покровы тьмы. И в те времена все живое было родней друг другу — вот как ты, мальчик, утверждаешь, что ты родич своего громадного зверя… А что ты будешь делать с ним, когда пойдешь дальше? Таких, как он, убивают сразу, как только увидят.

Время от времени меня беспокоила та же мысль. Если я найду караванную тропу и пойду по ней в Вапалу, Мурри не сможет открыто сопровождать меня. Он окажется мишенью для любого стража границы, который его заметит.

Если ответ на этот вопрос и существовал, я не нашел его до того дня, когда яксы Кинрра вернулись из-за скал. Они паслись то у пруда возле хижины Кинрра, то у другого, дальнего, за неровным каменным гребнем. Я получил ответ, когда пропал теленок и его мать задержалась искать его, испуская протяжные горестные крики и временами останавливаясь оглядеться.

Я вскочил на ноги, бросившись к сумке с камнями и праще, а посох уже был в моей руке. Хотя было еще только раннее утро, от скал поднимался жар. Я свистнул Мурри, и он мгновенно выскочил из-за отрога, готовый действовать. Хотя на голых камнях трудно читать следы, стадо могло идти только по одному узкому проходу. Я успел недалеко уйти, когда нашел то место, где на уступе виднелись следы оползня.

Снизу не доносилось ни звука. Я лег на живот и пополз вперед, подобравшись к краю пропасти настолько близко, насколько посмел. Закрепив веревку на выступе скалы, я обвязал другой ее конец вокруг пояса и осторожно спустился через край расщелины.

Когда я вытравил остаток веревки, я услышал дикий визг. Земля вокруг полузасыпанного теленка шевелилась. Из нее выскакивали крысята и вцеплялись зубами в густую шерсть, чтобы добраться до желанного мяса. Я понял, что попал в ловушку — какая-то крысиная самка устроила неподалеку свое подземное гнездо, и ее отродья, голодные с момента рождения, уже искали себе еду.

Я услышал наверху тревожный зов Мурри и быстро ответил ему, предупреждая об опасности. В этой полузасыпанной трещине было слишком мало места, чтобы песчаный кот мог здесь развернуться. Мы только помешали бы друг другу, если бы попытались драться здесь вдвоем.

Я прижался спиной к ближайшей стене расщелины и взялся за посох. По счастью, теснота мешала и крысам тоже, а эти еще и были слишком молоды и неопытны, хотя я видел и извивающееся тело их матки, пытающейся наброситься на меня первой.

Точно рассчитанный удар моего посоха опрокинул крысу, и тут же двое ее собственных детенышей вцепились в материнское горло. И тут я почувствовал, как веревка натянулась. Но я не осмеливался отвернуться, чтобы посмотреть, что происходит, и тем самым подставить спину остаткам голодной стаи.

Затем послышался крик, и сверху упал камень, приземлившись между мной и крысятами. Второй, нацеленный с большим риском, чуть не задел меня, и я понял, что вся помощь сверху, какая только возможна, уже близка.

Я последний раз взмахнул посохом, сунул его за пояс и повернулся к стене. Она была неровной. Тут было достаточно опор для рук и ног, но сколько из них сможет выдержать мой вес? Если я упаду, то рухну беззащитным прямо в середину крысиной стаи.

Мимо пролетел еще один камень. Я заставил себя проверить предполагаемые опоры и не быть опрометчивым в их выборе. Затем веревка натянулась, и я понял, что меня вытаскивают наверх.

О мою ногу что-то сильно ударилось, острые зубы больно впились в тело сквозь несколько слоев шкур, как сквозь мягчайшую кожу. Это подхлестнуло меня, заставив карабкаться на большой выступ, придав мне сил, каких я в себе и не подозревал. Когда я почти зацепился рукой за край расщелины, натяжение веревки ослабло, но я уже смог сам справиться с тем, чтобы выползти наверх.

Кинрр лежал, рухнув на скалу без сил, рядом с ним Мурри выплевывал веревку. Было понятно, что они вместе вытаскивали меня из ловушки. Я подполз к Кинрру.

Старик отрывисто и тяжело дышал, голая грудь его часто вздымалась и опадала. Мурри подошел ко мне и потянул прокушенный сапог с моей кровоточащей ноги.

Я сумел остановить кровь, и Мурри зализывал мою рану, пока я присматривался к Кинрру. Сначала мне казалось, что любой из этих коротких вздохов может оказаться последним для старика. Некоторое время мы лежали рядом. Мурри отправился посторожить у края расщелины. Громкий визг внизу стих. Может быть, крысята набросились друг на друга, как это часто случается с им подобными, и тогда нам нечего их опасаться.

Донести Кинрра до его хижины оказалось делом долгим, особенно по дневной жаре. Хотя старик и казался худым, легким он не был, но я как-то исхитрился пристроить его на спину Мурри. Котенок был все еще меньше своего отца, но я смог взять некоторую часть веса на себя, поскольку моя нога перестала кровоточить. Возможно, в звериной привычке зализывать раны действительно есть что-то полезное.

Но мы оба выдохлись, пока добирались до цели. К счастью, пруд был рядом, и до него можно было просто дойти пешком, больше никуда не карабкаясь. Немного собравшись с силами, я сполз вниз, обработал свою рану и принес водорослей Кинрру. К ночи старик очнулся от беспокойного сна, который не отпускал его весь день. Я заставил его съесть немного водорослей, накормив его с рук, словно он был ребенком. Дважды, не открывая глаз, он начинал обрывочные разговоры с кем-то, существующим лишь в его воспоминаниях.