Где-то перед рассветом Уайэтт, приученный долгой службой на море, где спать слишком крепко опасно, пробудился, и тут же сон его как рукой сняло. В кустарнике перед входом ему послышался шорох. Рука его поискала рукоятку того кинжала, что когда-то принадлежал брату Кэт Руфусу, но он успокоился, узнав едкий запах самца лисицы. Вздохнув с облегчением, он снова улегся на ветки, но потом привстал на локте и с блаженным изумлением стал рассматривать невыразимо прекрасные очертания той, что лежала с ним рядом, забывшись глубоким сном.

Ее лицо на измызганной грязью, но сухой нижней юбке, постеленной поверх елового лапника, размягчилось в нежном покое, его профиль четко вырисовывался на темном материале; голова напоминала источник, из которого наподобие выбивающейся воды струились распущенные волосы. Во время сна ее сорочка, несшая ночную вахту у ворота, сползла, обнажив розоватому свету зари совершенство округлой и полной груди, бледные холмики которой были чудно украшены сосками, аккуратно изящными и розовыми, как свежие бутоны клевера.

Как долго он пребывал в таком состоянии, знакомясь с ее красотой, Уайэтт не имел никакого представления, но вот он снова улегся, погрузившись в глубокий спокойный сон.

Раздув в углях пламя, Уайэтт заметил:

— Вот что я думаю: переждем здесь, в холмах, сколько потребуется, а потом отправимся в Лондон.

— В Лондон?! О Генри, нет! Мне будет так страшно! — Она заплетала волосы в две тоненькие косички, но, прервав свое занятие, испуганно подняла на него глаза. — Я в жизни не видела города больше, чем Хантингдон.

— Так и все, когда впервые приезжают в Лондон. Ничего удивительного. В Лондоне и его окрестностях, говорят, обитает около двухсот тысяч душ. Конечно, это самое лучшее место, где можно быстро добиться власти и разбогатеть. — В его голосе появились возбужденные нотки. — Теперь, когда сэр Френсис Дрейк готовит флот, чтобы пойти на Испанию, будут возможности — и немалые — для энергичного молодого моряка с честолюбием, его молодой супруги и золотишка в его кошельке.

— Сэр Френсис Дрейк! О Генри, вот имя, которым можно вызывать духов. — Кэт улыбнулась и принялась обшивать кружевами то, что она называла сокровенной одежкой — а именно грубоватый корсет, смоделированный из клеенки и деревянной щепы. Вдруг заметив, что в утреннем свете ноги ее не слишком-то чистые, она покраснела и спрятала их под нижними юбками. — На каждой ярмарке и в каждой таверне поют песни и рассказывают свежие истории о Золотом адмирале ее величества. Вот послушай-ка одну из последних.

И она запела богатым, непоставленным контральто:

Вы, геройские, храбрые души,

Достойные славы страны,

Кому еще честь дорога,

Вперед на врага!

Пока эти лентяи на суше

Затаились под юбкой жены.

Когда Уайэтт тихонько поаплодировал — он не хотел, чтобы с их поляны исходили неподходящие звуки, — Кэт с живостью малиновки повернулась к нему и спросила:

— Верно ли, что сэр Френсис Дрейк — настоящий гигант и сила у него, как у двух мужчин?

— О Господи, милая, нет! Даже я на целую голову выше его, но есть что-то такое особенное в его яростных синих глазах и что-то в его манерах, что придает достоверности подобным небылицам. Ей-богу, вот уж забавно было смотреть, как эти разодетые щеголи придворные, знаменитые аристократы и даже государственные советники низко раскланивались и шаркали ножками, когда проходил сэр Френсис. Ты бы просто обхохоталась, если б видела, как трепетали эти размалеванные дамы при дворе и как томно посматривали в его сторону, несмотря на то, что он совсем недавно женился на Элизабет Сайденхэм.

Когда Уайэтт принялся свежевать пойманного в силки кролика, то заговорил с еще большим энтузиазмом:

— Ты бы послушала удивительные истории о его плавании вокруг света, как он подавил в своем экипаже мятеж, о стычке его с людоедами и, наконец, как ему удалось захватить знаменитый корабль Касафуэго, иначе называвшийся, Nuestra Senora de la Concepcion[41], каракку губернатора Перу с сокровищами.

— Тогда это правда и вовсе не выдумки, что он вернулся с золотом и серебром на миллион фунтов?

— Да, правда. Испанцы везде дрожат при одном лишь упоминании его имени, которое по-испански звучит «el Draque»[42], что значит — дракон. И Филипп, их король, просто бесится из-за потерь, которые наносит ему адмирал. — С этими словами Уайэтт сдернул окровавленную шкурку со своей добычи и бросил ее в кусты, — Но то, что было прежде, это всего лишь бледная тень того, что наш Золотой адмирал теперь устроит папистам. Видела бы ты, Кэт, выражение на лице сэра Френсиса, когда мы с Фостером докладывали о подлом предательстве, учиненном испанцами на борту «Первоцвета».

— Тогда, наверное, сэр Френсис очень богат?

— Да. Он стал одним из самых богатых людей во всей Англии, но деньги свои он заставляет все время работать. Почти ни одной торговой экспедиции за море не обходится без того, чтобы там не было хотя бы одного принадлежащего Дрейку судна.

Уайэтт занес тушку кролика в дом, затем снова вышел наружу, чтобы вымыть окровавленные руки.

— Он уже стал владельцем аббатства Бакленд, поместий Шерфорд и Яркомб в Девоне, где он женился на дочери сэра Джорджа Сайденхэма и, следовательно, является теперь хозяином более обширной собственности.

— Тогда уж наверняка этот джентльмен должен вести себя гордо и величественно. — Как-то совсем незаметно Кэт подбежала к нему, обняла и чмокнула в углубление шеи обнажившейся под расстегнутым дублетом.

— Нет, у сэра Френсиса характер совсем другой. — Уайэтт улыбнулся и ласково погладил ее по головке. — Как правило, он ведет себя очень скромно, если только не хвастает тем, что уже сделал и что еще сделает этим испанцам. Ведь только подумать, что каких-то пятнадцать лет назад он был гол как сокол. Чтобы доказать тебе, что мечта моя о владении собственным судном не вздор, не фантазия, я напомню тебе, что сэр Френсис не единственный, кто добыл себе славу и состояние на море.

— Кто же еще, например?

— Сэр Уолтер Ралей, сэр Уильям Винтер, сэр Ричард Гренвилль и двое Хоукинсов, Джон и Уильям.

Он обнял Кэт одной рукой, восхищаясь упругой податливостью ее тела, затем повернул ее к себе лицом, чтобы заглянуть в широкие серые глаза, и с торжественной серьезностью заявил:

— То, что совершили эти люди, могу совершить и я. Ручаюсь тебе, Кэт, что ты доживешь до того дня, когда мне присвоят звание рыцаря и я стану хозяином прекрасного имения. И еще я тебе обещаю, — сказал он серьезно и тихо, — что однажды королева будет рада принять при дворе леди Уайэтт.

Яркие ее губы сложились в улыбку, выражающую абсолютное доверие, говорящее о блаженном неведении тех страшных опасностей, что лежат на его пути.

— Я верю, что так и будет, Генри. Я в своих мечтах относительно нас двоих тоже строю большие планы.

Позавтракав, они вышли в долину и сели под буками, разглядывая разных птиц, занятых своими маленькими хлопотами. Кэт упросила его рассказать о плаваниях, и Уайэтт сумел заставить ее увидеть и почувствовать жару целого ряда зловонных портов Средиземного моря в его восточной части; вызвал ее восхищение величественными разрушающимися зданиями Константинополя, где правил теперь турецкий султан; привел ее в содрогание, описывая порочность Марселя. Она же в свою очередь потешила его душу старинными народными песнями, когда они в чем мать родила купались в маленьком водоеме, обнаруженном ими под миниатюрным каскадом. И так на крыльях ничем не омрачаемого блаженства началась эта сладостная неделя их уединения от окружающего мира, с его погонями, волнениями, сражениями, стяжательством и королевским правосудием.

Двумя днями позднее после того, как «Первоцвет» отплыл вниз по Темзе в Плимут, запыленные и измученные долгой дорогой Генри и Кэт Уайэтт прошествовали через Мургейт и оказались в начинающем бурно разрастаться беспокойном Лондоне.