Хьюберту было удивительно приятно после проведенного в служебных заботах жаркого дня пройтись к красивому особняку Ричарда Кэткарта на улице Троицы, расположенному напротив той самой окруженной пальмами площади, где он отдыхал утром в день захвата города.

Благодаря гибкости молодого организма, Розмари Кэткарт теперь уж почти оправилась от ужаса, вызвавшего у нее оцепенение, хотя мачеха и сводные сестры исчезли, словно их поглотило землетрясение.

К ней явилась, прося приютить ее, престарелая тетка, поскольку дом ее разрушили, когда принуждали испанские власти к выплате выкупа. Вместе со слезами и жалобными причитаниями донья Елена привела с собой свиту из слуг-мулатов, пополнивших ряды выжившего после резни домашнего персонала Кэткарта и восстановивших в доме некоторое подобие порядка. Все негры либо поступили на службу к англичанам, либо ушли, чтобы присоединиться к беглым рабам.

Чтобы обеспечить безопасность Розмари и ублажать собственные свои наклонности, Хьюберт поселился в прохладном и просторном помещении отсутствующего негоцианта.

Как приятно было проводить время в саду среди зонтичных сосен с открывающимся видом на бухту. Там, на кормах кораблей эскадры Дрейка, горели большие фонари, и, когда суда покачивались на якорях, их отражения в воде все плели и плели непрестанно меняющиеся узоры.

Город оставался мирным, спокойным; изредка лишь звучала песня или мелодия, наигрываемая на гитаре. После ужасов и разбоя первых дней взятия города люди Дрейка больше не грабили кого ни попадя и не подвергали насилию обитателей столицы, если только они оставались уважительными и услужливыми. В общем-то в Санто-Доминго стали возвращаться многие домовладельцы, рассказывая о пытках и грабежах, устраиваемых бывшими черными рабами.

— Пожалуйста, расскажите мне побольше об Англии и особенно о Девоне, — попросила Розмари, деловито сшивая разрезанный гобелен. — Отец обычно рассказывал мало — только об отдельных местах: устье реки Хамбер, Восточном Райдинге и Линкольншире. — Она слабо улыбнулась и посмотрела на него поверх нитки, которую собиралась перекусить. — Так вот, я могла бы поклясться, что уже там бывала, а вот о Девоне ничего не знаю. Мне известно только, что это какое-то место в Англии, которое является родиной для вас и вашего адмирала.

— Девон, — с готовностью пояснил Хьюберт, — то есть хочу сказать, западное побережье отличается своеобразной красотой. Вот представьте себе, если хотите, множество диких обветренных утесов, так высоко поднимающихся над морем, что трудно высадиться на берег — например, в Кловелли, откуда мой дом всего лишь в нескольких милях. Оттого что очень часто идут дожди, в моих краях удивительно зеленые заливные луга, разделенные цветущими насыпями и живыми изгородями кустарников. Благодаря протекающему невдалеке от нашего берега большому теплому течению, у нас выращивается много фруктов. Утверждают даже, что вдоль нашего южного берега могут прекрасно расти и пальмы.

В глубине материка много прекрасных владений, богатых особняков и поместий, потому что через маленький порт Плимут к нам текут потоки богатства из Леванта, Западной Африки и, — он улыбнулся, — с недавней поры из Америки. Жители наших мест сильно отличаются от жителей остальной Англии как по разговору, так и по внешнему виду.

— Почему?

— Некоторые ученые люди свидетельствуют, что спасшиеся от смерти первые островитяне бежали в Корнуолл и Девон — сначала перед нашествием саксов, а затем чтобы спастись от моих норманнских предков. Поэтому мы — те, кто из Девона, — претендуем на то, что в наших жилах течет чистейшая английская кровь.

Все больше загораясь, Хьюберт далее описал свои потомственные владения, принадлежащие семейству Коффинов, — от древней цитадели, возведенной для защиты от норвежских и мусульманских грабителей, до большого обеденного зала и когда-то многочисленных конюшен. Эти последние теперь лежат в развалинах, простодушно признался он, или стоят пустыми, если не считать рабочих и нескольких спокойных верховых лошадей для его двух братьев и двух сестер, которые намного моложе его.

С легким вздохом Розмари полюбопытствовала:

— Вы полагаете, я смогла бы чувствовать себя в Англии как дома?

— А почему нет? Разве по рождению вы не англичанка?

— Но это страна, о которой я ничего не знаю; мне известен только ее язык и кое-что из истории.

— Я убежден, что все будет в порядке.

Наклонившись вперед, он разглядывал ее аккуратно вылепленное золотисто-белое лицо и находил пленительными ее ярко-красные губы.

— Может, мне удастся уговорить отца отправить меня туда? — Она грустно кивнула головкой. — Раньше он бы не согласился, но теперь, — она покраснела и еще ниже склонилась над своим шитьем, — поскольку я уже не девственница, ни один кабальеро и не подумает искать моей руки, предложи ему отец в приданое за меня хоть половину своего богатства.

Хьюберт заключил ее руки в свои.

— Это зло совершилось вопреки вашей воле. Вы ведь сопротивлялись из последних сил, а тот, кто вас изнасиловал, мертв. Рад, что убил его именно я. Розмари, разве вы не можете отделаться от этого…

— Нет, — твердо заявила она. — Никогда! Думаю, что по возвращении в Англию я поступлю в монастырь Англиканской церкви. А теперь, может, Энрике принесет вам бокал охлажденного Канарского?

С тех пор как он ставил силки на своих первых кроликов в лесах близ Сент-Неотса, никогда еще Генри Уайэтт не был с такой полнотой поглощен своим делом и не испытывал такого глубокого удовлетворения. Разве, в конце концов, не удалось ему уговорить кое-каких англичан и французских гугенотов, освобожденных из подземных темниц Санто-Доминго, помогать ему плавать на новой посудине за обещание получить свою долю в добыче?

Он переименовал свое новое судно, назвав его совсем не оригинально — «Надежда», и доставил его к причалу на небольшой пристани внешней гавани, принадлежащему Ричарду Кэткарту; сделал он это по совету Хьюберта Коффина, который возвращался теперь в прежнюю форму, расставаясь с остатками бледности, сопутствующей его болезни. Очевидно, забота и застенчивая любовь со стороны Розмари Кэткарт играли в этом выздоровлении далеко не малую роль.

Услышав впервые имя ее отца, он рот разинул от удивления, вспоминая тот милый вечер в Байоне под миндальным деревом мастера Дженкинса. Боже! Ведь это сеньор Кэткарт, с кем ему предстояло вести дела, относящиеся к тем длинноствольным пушкам! Как совершенно иначе могло бы все обернуться, послушай его в то время сэр Дрейк. Да, что прошло, того не воротишь.

Узнав, где обитает его выздоравливающий друг, Уайэтт стал ходить туда обедать по вечерам, выслушивая текущие новости, сообщая свои и обсуждая проблемы, казавшиеся когда-то незначительными, но теперь все более важными для его ближайшего будущего.

Он радовался, что вовремя обратился к адмиралу, ибо все больше таяли надежды экспедиции на пополнение ее золотого запаса. Проходил день за днем, а никаких предложений о выкупе не поступало от этих трусливых, но упрямых испанских властей. Кипя от негодования, сэр Френсис Дрейк скрепя сердце отдал приказ, чтобы выкуп за Санто-Доминго снизили до пятидесяти тысяч дукатов и, наконец, до сущего пустяка — двадцати пяти тысяч дукатов. И хотя ежедневно еще один квартал Санто-Доминго превращался в груду руин, губернатор набожно клялся честью родной своей матери и, что еще более важно, святостью всех имеющихся в десяти заповедях святых угодников, что найти такой суммы ему просто никак не возможно.

Доказательство того, что сэр Френсис действительно распростился с надеждой выжать из побежденных удовлетворительную сумму денег, появилось, когда эскадра ежедневно стала пополнять свои трюмы провизией и тщательно перевооружаться.

Оружейный мастер с лицом как из дубленой кожи сообщил Уайэтту, что в трюме барка места хватит не менее чем для пятнадцати сорокадвухфунтовых пушек. Их немалая тяжесть, заметил он, обеспечит «Надежду» отличным балластом и тем самым придаст ей устойчивости против любого шторма. Оружейник предлагал капитану — Уайэтт имел теперь право называться этим чисто военным титулом — свободное разрешение брать все, что ему захочется для личного блага из вражеской мелкокалиберной артиллерии: к его услугам отличные кулеврины, фальконеты и полукулеврины, утверждал он.