Адмирал перестал диктовать, подошел к поручню и стоял там, казалось, поглощенный ужимками стаи морских свинок, но на самом деле борясь с тем, что просилось к нему на язык. А в памяти его с совершенной отчетливостью всплыл один разговор с Уолсингемом, предупреждавшим его о политической непоследовательности королевы, о неспособности ее предвидеть неизбежность жестокой и решающей войны с Филиппом. Елизавета, объяснял он, все еще верит, что она может тянуть неизвестно как долго, отказываясь взимать налоги на обеспечение своего королевства надежной защитой от врагов. Нет, решил Дрейк, правильно ему посоветовали отказаться от колонизации Картахены; не бывать этому, пока Елизавета, все еще кокетничая с «призраком мира» — католическим королем, способна целиком пожертвовать своими офицерами и рядовыми солдатами, которые будут ради нее удерживать этот город.

Вернувшись на скамейку под тентом, Дрейк закончил диктовать свой отчет:

— «И потому на тридцатый день марта, после шестинедельной стоянки на Тьерра Фирме, я вывел свою армаду из Ла-Бока-Гранде и взял курс на север, к проливу Юкатан».

Фульк Гревиль размял одеревеневшие, испачканные чернилами пальцы, когда стало очевидно, что адмирал закончил диктовку.

— Не желаете ли перечитать донесение в том виде, в каком я записал его, сэр? — небрежно спросил он, прекрасно понимая, что Дрейк испытывал дьявольское отвращение ко всякого рода канцелярской работе.

— Нет, но после того, как я приложу к нему свою печать, сделайте мне с него хорошую копию, которую нужно будет отправить на «Подспорье»и поместить вместе с остальными.

Ближе к закату солнца ветер, поколебавшись, стих. И в то же время над краем моря пополз нездоровый желтовато-зеленый оттенок, который распространился на небо, испортив его привычную голубизну. Дурные предчувствия в отношении погоды наполняли сердца капитанов, взбиравшихся по коварному веревочному трапу, установленному на шкафуте «Бонавентура». Генри Уайэтт, строго одетый, с серьезным выражением на лице, стоял вместе с другими, образовавшими неплотный полукруг перед жилистой гибкой фигурой адмирала, и внимательно слушал его инструкции — так называемые военные советы Дрейка ничем подобным и не были: редко интересуясь мнением других, он просто заявлял о своих собственных решениях.

— Джентльмены, — бодро заговорил Дрейк, — вы возьмете курс на Кабо-Сан-Антонио, что на западной оконечности Кубы. Там мы запасемся свежей провизией и водой. Оттуда, — он окинул взглядом продубленные красно-коричневые лица окруживших его офицеров, — мы пойдем во Флориду в Северной Америке и там вынудим к сдаче испанские форты в Сент-Августине и Святой Елене.

Я ничего сейчас не знаю ни об их силе, ни об их значимости; знаю только, что по своему местоположению они держат под обстрелом пролив Флориды, по которому обычно проходят суда короля Филиппа, груженные деньгами и сокровищами, по пути в Испанию.

Ярко-синие глаза адмирала быстро пробежали по лицам собравшихся, заметили, как загорелись взоры при словах «суда… груженные деньгами и сокровищами».

— А позже, даст Бог, я нанесу визит колонии, основанной сэром Уолтером Ралеем на острове Роанок. В ответ на кое-какую информацию, чрезвычайно полезную для нашей нынешней экспедиции, я дал сэру Уолтеру обещание, что дойду туда, чтобы узнать, как там поживают его люди, и помочь им в чем можно.

В памяти Уайэтта промелькнуло видение той неряшливой таверны в Лондоне, где Питер Хоптон так ярко расписывал ему обширную землю, становящуюся теперь известной англичанам как «Виргиния». Бедный Питер! Что с ним стало?

Возвращаясь к себе на «Надежду», которая, как и остальные суда эскадры, угрюмо, монотонно переваливалась с бока на бок над наплывающими одна за другой маслянистыми волнами, Уайэтт бросил тревожный взгляд на тошнотворный оттенок неба и твердо решил, что, ступив на борт, он позаботится о том, чтобы все пушки и весь такелаж были крепко привязаны: возможно, придется выдержать еще одну бурю из тех грозных штормов, что испанцы называют «tornados» — торнадо.

Книга третья

ИНДЕЙЦЫ

Глава 1

НАСТАВНИЦА ГОСПОЖИ ДЕКСТЕР

Миссис Кэт Уайэтт казалось, что никогда в своей жизни она не чувствовала себя более слабой, изможденной и павшей духом, чем в тот момент, когда, поднявшись на вершину холма, она увидела башни и каминные трубы Лондона. Она опустилась на заросший травой камень, лежавший возле дороги, и попыталась найти утешение в мысли, что ей не придется шагать до города в собственном смысле этого слова. После длительного тяжелого испытания, сопровождающего рождение маленькой Генриетты одной очень холодной ночью месяца два назад, ей так и не удалось восстановить свои силы. И это ее тревожило.

Первый ребенок, кудахтала повивальная бабка, всегда бывает самым тяжелым. И Кэт убедилась в этом на деле, ведь до сих пор ее передергивало при воспоминании о тех ужасных, жгучих, разрывающих тело болях, о миссис Фостер и ее очень старой и грязной подруге-акушерке, снующей вокруг и бормочущей бесполезные слова ободрения.. В конце концов последовал ряд кровотечений, едва не унесших ее навсегда из этого мира — и от Генри Уайэтта.

Кэт глубоко вздохнула, с усилием поднялась на ноги и снова взялась за узел, в котором несла остатки со стола веселой и взбалмошной леди Декстер. Вскоре показалась соломенная крыша маленького дома, в котором она жила вместе с вдовой мастера Фостера. Выстроенный много лет назад, еще перед тем, как Лондон стал расширяться, поглощая поле за полем и рощу за рощей, этот старинный коттедж осел своими стенами, и в его замшелой соломенной крыше роились целые колонии мышей столь плодовитых, что даже длинношерстный турецкий кот не мог с ними справиться.

«Господи! — задала она себе вопрос. — Неужели мне уже больше никогда не насладиться тишиной?»

Всю неделю она трудилась, уча искусству игры на лютне и виолончели высокомерных и шумливых потомков лорда Энтони и леди Гвиневры Декстер. Казалось, они никогда не перестанут визжать, реветь или мучить друг друга. А теперь ей для разнообразия предстояло снова выносить шум уже новых детей — пяти сирот Джона Фостера, старшей из которых, девочке, еще не исполнилось и восьми лет.

В этом двухкомнатном, продуваемом сквозняками дряхлом домишке негде было укрыться, чтобы обрести личный покой. Кэт со своей малюткой и двое самых младших Фостеров должны были жить в одной комнате, в то время как Полли Фостер со своей крохой и двое старших детей спали в разных углах той комнаты, что служила одновременно гостиной, столовой и кухней. Боже, как пронизывающе холодно было в этом коттедже, несмотря на то, что старшие дети терпеливо обшаривали берега Темзы и всевозможные запруды в поисках плавника.

Пока не пришло известие, что могучий, энергичный Джон Фостер сражен в столкновении с французскими каперами у берегов Кале, Кэт и представления не имела, какой это страшный удар для женщины, когда у нее отнимают кормильца семьи.

Всего за несколько недель скромное, но беззаботное житье Полли Фостер превратилось в жалкое существование, средства на которое она добывала стиркой и ремонтом одежды кое-кого из товарищей Джона по плаванию, которые, прослышав о ее бедственном положении, тащились за полторы мили из Биллингсгейта, чтобы дать ей работу.

На этот раз, в виде чудесного исключения, дети Фостеров не носились вокруг, хоть во второй половине дня прояснилось после чуть ли не целой недели туманов и холодных гнетущих дождей. Кэт повеселела при мысли, что скоро ее малютка Генриетта, такая вся приятно розовая, ляжет ей на руки, нежно воркуя или похныкивая. Подарком судьбы явилось ей то, что вдова Джона Фостера все еще кормила грудью маленького Тимоти, в то время как собственные ее груди почти сразу же отказали: акушерка объясняла это чрезмерной потерей крови во время родов.

Увы, и на Генриетте остался отпечаток их совместных родильных мук: на одной из ее ручонок краснело пятно, которое никак не хотело исчезать; а образовалось оно оттого, что повитуха слишком сильно тянула за крошечную ручку. К тому же у Кэт появился еще один страх: ей стало казаться — и она надеялась, что это только ее воображение, — будто одна из ножек малышки слегка повернута носочком внутрь. Когда бы она ни купала ребенка, она все надеялась, что ножка станет прямее, но правая ступня все так же упрямо, под тревожным углом смотрела носочком внутрь.