1939
Из романа в стихах
…В те годы в праздники возили
нас по Москве грузовики,
где рядом с узником Бразилии
художники изобразили
Керзона (нам тогда грозили,
как нынче, разные враги).
На перечиненных, охрипших
врезались в строгие века
империализм, антанта, рикши,
мальчишки в старых пиджаках.
Мальчишки в довоенных валенках,
оглохшие от грома труб,
восторженные, злые, маленькие,
простуженные на ветру.
Когда-нибудь в пятидесятых
художники от мук сопреют,
пока они изобразят их,
погибших возле речки Шпрее.
А вы поставьте зло и косо
вперед идущие упрямо
чуть рахитичные колеса
грузовика системы «АМО»,
и мальчики моей поруки
сквозь расстояние и изморозь
протянут худенькие руки
людям
коммунизма.
Апрель 1941 г.
Стихи о ремесле
Поговорим о нашем славном,
о настоящем ремесле,
пока по заводям и плавням
проходит время, стелет след,
пока седеет и мужает
на всех дорогах и полях
листвой червленою в Можае
старинный провожает шлях.
О, Бонапартова дорога!
…Гони коней! Руби, руби!
От Нарвы до Кривого Рога
трубач, отчаявшись, трубит.
Буран над диким бездорожьем,
да волчьи звезды далеки,
да под натянутою кожей
стучат сухие костяки.
Да двери яростью заволгли,
да волки, да леса, да степь!
Да сумасшедший ветер с Волги б
ураном заметет гостей.
«Гони, гони! — Расчет не выдал,
фортуна выдала сама!
Гони коней! Денис Давыдов,
да сам фельдмаршал, да зима!»
А партизаны гонят рысью,
и у взглянувшего назад
вразлет раскосые «по-рысьи»,
с веселой искоркой глаза.
«Бурцев, Ера-забияка,
мой товарищ дорогой,
ради бога и арака,
приезжай ко мне домой».
Буерак да перестрелка,
наша ль доблесть не видна,
если сабля не согрела —
песня выручит одна.
Ухнет филин или пушка.
Что ты, родина сама
то ль гусарская пирушка,
то ль метельная зима.
Обернись невестой, что ли,
милой юностью взгляни!
(Поле, поле, поле, поле!
Придорожные огни!)
«А ну!» — Коней за буераки
во мрак ведет передовой.
Так ради бога и арака,
приезжай ко мне домой.
Поговорим о нашем честном,
пока заносит время след,
о ремесле высоком — песни
и сабли — ясном ремесле.
Декабрь 1939 г.
Арон Копштейн
Торпеда
Лейтенанту Б. Заболотскому
Как воплощенная победа,
Она легка и хороша,
Вот эта быстрая торпеда,
Живая, гневная душа.
Когда торпедоносный катер
Почти по воздуху летит,
Когда беснуется фарватер,
Свинцовой молнией покрыт.
Когда каюту вдруг окатит
Волной развинченной, крутой,
Когда дыхание захватит
Остервеневшей быстротой, —
Она скользнет из аппарата,
И поведут ее рули,
Чтоб поразить стальной расплатой
Чужие, вражьи корабли.
Она вбуравится сурово
В броню, в сплетенье грозных сил,
И скажет правильное слово
Неразговорчивый тротил.
Опять победоносный катер
Помчится, быстротой томим,
И захлебнется, словно кратер,
Стальное море перед ним.
«Вот июль Уссурийского края…»
Вот июль Уссурийского края
Постучался в палатку дождем,
Дышит почва, густая, сырая,
Та земля, на которой живем.
В каждой пади волнуется влага.
И у сопок скопилась вода,
И деревьям даровано благо,
Чтоб не сохли они никогда.
И не сохнут, они вырастают
В свете утренней, чистой красы.
На рассвете над ними блистают
Охлажденные капли росы.
Мы живем в полотняных палатках
На озерном крутом берегу,
В травянистых умытых распадках
Оттеснивших на север тайгу,
Где запрятался в дальней лощине
Хлопотливой речонки исток,
Где стоят боевые машины,
Неустанно смотря на восток.
Мы стоим нерушимым оплотом,
Мы на каждой границе живем.
Каждый куст может стать пулеметом,
Огнедышащим грозным гнездом.
Эти влажные наши просторы,
Созреваньем обильный июль
Защитим боевым разговором,
Неожиданным посвистом пуль.
Если я упаду, умирая,
Будь во взгляде последнем моем,
Молодая, живая, сырая,
Та земля, на которой живем.
Поэты
Я не любил до армии гармони,
Ее пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные блестки желтых искр.
Теперь мы переламываем душу,
Мечтаем о театре, о кино,
Поем в строю вполголоса «Катюшу»
(На фронте громко петь воспрещено).
Да, каждый стал расчетливым и горьким:
Встречаемся мы редко, второпях,
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Что ранее мы видели в природе?
Степное счастье оренбургских нив,
Днепровское похмелье плодородья
И волжский нелукавящий разлив.
Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром
(Такой ее мы увидали тут) —
Она была для нас Тверским бульваром,
Зеленою дорогой в институт.
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую, незнакомую страну.
Нет, и сейчас я не люблю гармони
Визгливую, надорванную грусть.
Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне
Я Пушкина читаю наизусть,
Что я изведал напряженье страсти,
И если я, быть может, до сих пор
Любил стихи, как дети любят сласти,
Люблю их, как водитель свой мотор.
Он барахлит, с ним не находишь сладу,
Измучаешься, выбьешься из сил,
Он три часа не слушается кряду —
И вдруг забормотал, заговорил,
И ровное его сердцебиенье,
Уверенный, неторопливый шум,
Напомнит мне мое стихотворенье,
Которое еще я напишу.
И если я домой вернуся целым,
Когда переживу двадцатый бой,
Я хорошенько высплюсь первым делом,
Потом опять пойду на фронт. Любой.
Я стану злым, расчетливым и зорким,
Как на посту (по-штатски — «на часах»),
И, как о хлебе, соли и махорке,
Мы снова будем спорить о стихах.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…»
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
