Памятник
Им не воздвигли мраморной плиты.
На бугорке, где гроб землей накрыли,
Как ощущенье вечной высоты,
Пропеллер неисправный положили.
И надписи отгранивать им рано —
Ведь каждый, небо видевший, читал,
Когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.
И хоть рекорд достигнут ими не был,
Хотя мотор и сдал на полпути, —
Остановись, взгляни прямее в небо,
И надпись ту, как мужество, прочти.
О, если б все с такою жаждой жили! —
Чтоб на могилу им взамен плиты,
Как память ими взятой высоты,
Их инструмент разбитый положили
И лишь потом поставили цветы.
Варвара Наумова
Снова лето
Еще со взгорья, как штыки нацелясь,
Торчат сухие мертвые стволы
И, словно зло оскаленная челюсть,
На мшистом склоне надолбы белы;
Еще землянок черные берлоги,
Сухим быльем с краев занесены,
Зияют в чаще по краям дороги, —
Но этот лес — живой музей войны.
Уж на дрова разобраны завалы,
Природа нам союзницей была:
Она дождями гарь боев смывала,
На пепелище зелень привела.
И хутора спускаются в долину,
С угрюмым одиночеством простясь,
И жизнь полей становится единой,
И неразрывной будет эта связь.
Еще для слуха кажутся чужими
Названья сел, и путь меж ними
нов, —
Но родины единственное имя
Встает как день над волнами холмов.
И люди здесь спешат трудом и словом
Запечатлеть во всем ее черты,
Уже навек сроднившись с краем новым
В сознании спокойной правоты.
«Оленьих копыт полукружья…»
Оленьих копыт полукружья
По отмели цепью идут,
Блестят комариные лужи,
И лемминги в травах снуют.
На север, на запад, к востоку
И к югу, чиста ото льда,
По мелким и узким протокам
Блестит паутиной вода.
Беседую с хмурым радистом,
Играю с домашним зверьем,
Негреющим солнечным диском
Наш остров весь день озарен.
Работаем днем, а досуга
Вечернего час подойдет —
На выбор готовы к услугам
Ружье, патефон, перемет.
Но где на досуге ни буду,
Уйти от нее не могу:
Упорно видна отовсюду
Гора, что на том берегу.
И нет ничего, что могло бы
Так в памяти лечь глубоко,
Как эта спокойная злоба
Сквозь мох проступивших клыков,
И контур, чернеющий тонко
Над ними в просторе пустом, —
Последняя пристань де Лонга
Помечена черным крестом.
Неплохо гангрена и голод
Атаку умели вести
В безлесных, заснеженных долах,
Где дьявольский ветер свистит.
Черней не бывало печали,
И мысли о ней леденят,—
О, если б вы нас повстречали!
Вы к нам бы зашли, лейтенант,
По радио миру поведать
Про дрейф и услышать Москву,
И знать, что недавние беды —
Лишь тягостный сон наяву.
* * *
Ручные кричат лебедята,
И темным сияет лицом
Якут из Большого Тумата,
Сидящий за чайным столом.
Когда же на позднем закате
Из дальней протоки придет
С разведки вернувшийся катер
За мною — для новых работ, —
Прощаясь, запомню я дали,
Бревенчатый облик жилья
И мертвую гору, что звали
Вокруг — Кюэгель-Хая,
Что хмурится, ввысь упирая,
Над дикою скудостью мест,
На прошлом полярного края
Навеки поставленный крест.
Петр Незнамов
Где-то под Ачинском
Сосна да пихта.
Лес да лес,
да на опушке горсть домишек,
а поезд в гору
лез да лез,
разгромыхав лесные тиши.
А поезд мерно —
лязг да лязг —
все лез, да лез, да резал кручи,
с тишайшим лесом поделясь
железной песней —
самой лучшей.
Сосна да пихта.
Шесть утра.
В красноармейском эшелоне
еще горнист не шел играть —
будить бойцов и эти лона.
Был эшелон как эшелон:
сем сотен красной молодежи,
которой солнце бить челом
неслось небесным бездорожьем;
которой
след горячих дней
был по ноге,
костюм — по росту
и так же шел, суровый, к ней,
как горным высям чистый воздух;
которой
путь сиял таков,
что мерять пафос брали версты…
Был эшелон семьсот штыков:
семьсот штыков —
одно упорство.
Сосна да пихта.
Сонь да тишь,
да в этой тиши горсть домишек,
таких,
что сразу не найти,
таких,
что даже тиши тише.
И вдруг — горнист.
И вдруг — рожок.
И вдруг, — как пламя на пожаре,
басок дневального обжег:
— Вставай,
вставай,
вставай, товарищ!
