Изабелла приняла у него тяжелую шкатулку. Захлопнув дверь, прислонившись к ней спиной, девушка ахнула: "Джованни!"

Каюту осветил тусклый блеск золотых монет, сияние алмазов. Изабелла, подняла глаза: "Тут записка, Джованни. "Ты дала мне десять лет счастья, Зейнаб, — дрожащим голосом прочла она, — и никакие богатства этого мира не смогли бы выразить мою любовь и благодарность. Прими этот подарок от человека, который всегда будет восхищаться тобой. Сиди Мохаммед".

Она всхлипнула и, опустив шкатулку, обняла его. Ставни каюты были раскрыты, над тихим морем висела легкая, вечерняя дымка. Джованни стоял, укачивая ее, целуя теплые, пахнущие розами волосы. Изабелла прижалась лицом к его плечу, и он тихо сказал: "Счастье мое, я никогда, никогда тебя не покину. Обещаю".

Замерев, Изабелла взяла его руку: "И я, Джованни. Я тоже — всегда буду с тобой, любимый".

Окна низкой, простой комнаты были растворены. Моше, на мгновение, подняв голову от книги, взглянул на чистый двор Скуоле Гранде Тедеска. Черный кот лежал на утреннем солнце, потягиваясь, следя за прыгающими по камням воробьями. Пахло солью, ветер с лагуны шевелил страницы Мишны. Моше, вздохнув, вспомнил волшебной красоты, бирюзовую воду и свой шепот: "Папа, а ты тут — бывал уже?".

— Несколько раз, — ответил отец, и мальчик увидел тоску в его серых глазах. Лодка свернула в какой-то канал. Моше еще успел заметить беломраморное, кружевное чудо, что стояло напротив высокой башни. "Что это, папа? — спросил он.

— Церковь, — коротко отозвался отец. Гондола пробиралась в путанице узких каналов, обшарпанные дома поднимались по обеим сторонам. Лодочник обернулся: "Каннареджо, синьор. На площади вас высадить?"

— Да, — Степан увидел ворота, что перегораживали канал: "Закрывают их еще?"

— От заката до рассвета, — лодочник взглянул на него и хмыкнул: "Интересно, где он руку потерял? Евреи же не воюют. Болел, наверное. Мальчишка на него похож, славный паренек".

— Сколько тебе лет? — спросил он у мальчика. Тот, покраснев, пробормотал по-итальянски: "Семь, синьор".

Моше увидел укоризненные глаза учителя. Вздрогнув, он услышал монотонный звук голосов — в комнату набилось несколько десятков мальчиков, от самых маленьких, трехлетних, повторявших алфавит, до подростков, что сидели друг напротив друга, обсуждая Талмуд.

— Ханеле читает Талмуд, — подумал Моше. "А ведь ей всего десять, и она девочка. Никто и не догадывается, конечно, но я ее выдавать не буду. Это как с языками. Папа ведь учит и меня, и ее — французскому языку, итальянскому. Не надо никому об этом знать".

Он встряхнул рыжей головой. Моше продолжил чтение, — нараспев, раскачиваясь. Он изредка поглядывал в окно — кот поднялся, и, с достоинством выгнув спину, потянулся.

— У рава Горовица Ратонеро умер, — с грустью подумал Моше. "Он старенький был уже. Теперь у них его сын живет, тоже Ратонеро. Мама никогда в жизни не разрешит нам собаку завести, или кошку, это скверна. Она и так — меня сюда еле отпустила".

Он услышал разгневанный, тихий голос: "Мой сын не покинет Святую Землю, Авраам. Там все нечисто. Я не допущу, чтобы душа ребенка окунулась в разврат, никогда!"

Моше тихо открыл дверь своей комнаты и присел на ступеньку лестницы. До него донесся тяжелый вздох отца: "Лея, мальчик когда-нибудь займет мое место. Ему придется ездить в Европу, собирать пожертвования. Он должен к этому привыкнуть. Не волнуйся, пожалуйста. Там тоже есть ешивы, и я с ним буду заниматься. Мы к осени и вернемся уже".

Мать что-то неразборчиво пробормотала. Отец мягко добавил: "Лея, я — не Исаак, да хранит Господь душу его. Как исполнится мне сорок лет, обещаю, никуда не буду ездить — буду учить Каббалу и сидеть дома, — Моше понял, что отец улыбается.

— А пока, — внизу что-то зашуршало, раздался скрип отодвигаемого стула, — ты же знаешь, милая, еда на нашем столе, одежда, книги — все это появляется, благодаря тем людям, что жертвуют на общину. Если мы не будем выступать в их синагогах — мы долго не протянем. Не надо плакать, милая, — тихо сказал отец. "Все будет хорошо. Берберские пираты сюда, на восток, не заглядывают — спокойно доплывем до Венеции". Моше услышал еще какой-то звук, и тихий голос матери: "Так тяжело будет без тебя, Авраам…"

Дверь гостиной открылась шире. Он, шмыгнув в свою постель, притворился, что спит.

— Моше! — раздался над ним резкий голос учителя. Мальчик поднял серые глаза. Увидев нацеленную линейку, он покраснел: "Простите, пожалуйста. Я задумался".

Он нашел то место, на котором остановился: "Все время, пока разрешено есть хамец, кормят им домашних животных, зверей и птиц…"

— Песах через две недели, — подумал Моше, следя глазами за ровными строчками. "Хорошо, что мы тут, конечно, но все равно — скучаю по маме. Они с Ханеле на Седер в гости пойдут, папы-то нет, Агаду некому прочитать".

Дверь комнаты отворилась, и учитель уважительно поздоровался: "Рав Судаков".

— Я ненадолго, — улыбнулся Степан, — только пару слов сыну скажу. Моше взял его большую, теплую руку, и они вышли в пыльный, узкий коридор.

Отец наклонился и поцеловал его в лоб: "Отсюда мы поедем в Падую, а к Песаху — вернемся. Побудем тут на праздник, а потом отправимся в Вену и Прагу. И домой".

Моше прижался щекой к его щеке, — от рыже-золотистой бороды отца пахло, как обычно — сандалом, и еще немного — свежим ветром. "А как деньги? — деловито спросил мальчик. "Много?"

Степан усмехнулся: "Достаточно. Я потом отведу тебя к банкиру, он тебе расскажет — как все это устроено. Он принимает золото и выдает нам вексель на своего контрагента в Яффо, турка".

— Чтобы не везти пожертвования морем, — кивнул Моше. Он вдруг, страстно попросил: "Папа, а можно под парусом походить? Ты же умеешь".

— Умел, — поправил его Степан, показав на искусно сделанный, деревянный протез. "Одной рукой я с парусом не управлюсь, милый мой, а тебя к нему ставить опасно, маленький ты еще. Беги, ты Мишну сейчас учишь?"

Моше кивнул. Отец, еще раз поцеловав его, пообещал: "Вечером с тобой позанимаюсь. Мне тоже за книги пора". Мальчик подергал полу капоты — черной шерсти: "Папа, почему мы тут все равно — как в Иерусалиме ходим? Тут же все евреи — в этих, как их…"

— В сюртуках, — улыбнулся отец. "Потому что сказано: "Не следуйте путями Египта". Мы должны отличаться от всех других народов. А мы, — он поднялся, — тем более, раз мы живем на Святой Земле, в месте, где раньше стоял Храм, да вернется Мессия и восстановит его еще при жизни нашей".

— Амен, — отозвался Моше и посмотрел вслед отцу. Он уходил, — высокий, широкоплечий, рыжие пейсы были сколоты под черной кипой. Мальчик вздохнул: "Жалко, что у меня братика, или сестрички нет. Ханеле хорошая, но ведь она лет через пять уже и замуж выйдет. Не будет с нами жить".

Он оглянулся на закрытую дверь ешивы, и пробормотал: "Была, не была". Моше быстро проскользнул в теплый, залитый солнцем двор синагоги. Кот, замурлыкав, подставил ему мягкие уши. "Вот, — ласково сказал Моше, — хорошо тебе, Мишну учить не надо. А мне надо".

Кот мяукнул и потерся об его ногу. "Я тебе завтра принесу что-нибудь, — пообещал Моше. Ополоснув руки в медном умывальнике, что висел на стене, мальчик еще раз посмотрел на прозрачное, голубое небо, где вились чайки.

Большое окно студии было распахнуто, вдалеке виднелся белый мрамор собора, снизу, с площади, доносились крики играющих в мяч детей.

Изабелла, — в простом, рабочем платье, с засученными по локоть рукавами, стояла у чертежной доски. Рыже-каштановые волосы были заплетены в толстые, падающие на спину косы. Она окунула перо в тушь: