Затаив в груди глубокую боль, бросил он насиженное гнездо, святые могилы предков, родимый кров, имущество, скот, нивы, орошенные его кровавым потом, бросил плоды трудов целых поколений предков, захватив только самое необходимое, и в людском потоке таких же, как и он, изгнанников помчался к морю…

Повсюду он видел следы гибели родного народа, запустение, разгром…

Бешено мчался людской поток…

Скорей… Скорей… Прочь!..

Рев буйволов, ржание коней, блеяние овец, вой и лай собак, плач женщин и детей, выстрелы, заунывные песни, в которых народ-изгнанник прощался с родными горами, проклятия, взрывы бешенства и злобы — все это висело в воздухе с утра до вечера.

А над всем этим хаосом и шумом царило одно, полное глубокого смысла, то, в чем сосредоточивались все помыслы, надежды, чаяния, жизнь — одно далекое и не совсем понятное, но таинственно-заманчивое, близкое и родное:

— В Стамбул!.. В Стамбул!..

Вот и море… Синее, далекое, необъятное море…

Вместе с другими ждет Хатажук желанного часа.

Ждет, когда наступит и его черед.

А кругом болезни, мор, горе. Гибнут дети, старики, женщины. Только молодежь без ропота, без стона выносит всю тяжесть невыносимых страданий.

Запыленные, оборванные, жалкие, бледные, с лихорадочно блестящими, глубоко впавшими глазами, они сидят по целым часам на зеленых скатах морского берега и ждут, не появятся ли высокие мачты кораблей падишаха или черные остовы урусских кочерм…

Ждет и Хатажук…

Ничто не выдает его душевных волнений.

Недаром он — истый горец, джигит, прославившийся в кровавых схватках с русскими, не раз заглядывавший в глаза смерти.

Спокоен Хатажук, как будто окаменел.

Томительно тянутся однообразные дни.

По вечерам, прежде чем лечь спать, Хатажук идет на лужайку, где пасутся кони, и молча гладит вороного красавца.

Мягкая улыбка появляется на суровом лице Хатажука. При виде друга взор невольно переносится в прошлое, и что-то неизъяснимо сладкое томит душу джигита.

Но вот пришел наконец час… Час последнего прощания с родиной.

Завтра кочерма должна увезти и Хатажука в благословенную страну великого падишаха. Но не радуется сердце Хатажука.

Как ни молил он, урусы не захотели исполнить его единственной просьбы… О коне была эта просьба…

Ничего не осталось у Хатажука, остался друг и товарищ — вороной конь…

— Нет, нельзя его взять с собой, нельзя… нет места… — непреклонно отвечали ему.

Стал Хатажук готовиться к отъезду.

А когда ночь распростерла крылья над землей, он подошел к коню и долго ласкал и трепал любимца.

Положил голову ему на шею и задумался.

Вспомнил он, как юношей выбрал в отцовском табуне жеребенка. Ласкал, холил, берег, растил верного друга.

И конь вышел на диво.

Тонконогий, стройный, с маленькой головой на гордой шее, цвета вороненой стали — он не знал равного себе в беге. Враги завидовали Хатажуку.

И кто знает, о ком больше гремела слава среди наездников: о джигите или о красавце коне.

Помнит, однажды уже совсем погибал Хатажук, враги настигали со всех сторон, и молитву предсмертную читал Хатажук, летел на коне и думал, что смерть близка… Вдруг — овраг.

Как стрела пронесся верный друг…

Хатажук невольно оглянулся и увидел, как падали настигавшие его враги в овраг вместе с конями…

Был счастлив Хатажук.

Из каких сражений, схваток, наездов вывез его невредимый верный товарищ… С ним слилась вся жизнь Хатажука, все, что было нежного в его душе, что будило воспоминания, трогало сердце сурового воина…

И теперь расстаться… В тяжелую минуту, когда потеряно все…

Горько стало Хатажуку, и глухо зарыдал он на шее друга…

В это утро Хатажук поднялся очень рано.

Долго чистил, мыл, скреб коня. Потом, когда конь обсох, оседлал его. Нарядился в лучшую черкеску, затянулся потуже ремнем, перекинул через плечо дедовское, с золотой насечкой, кремневое ружье и тихо поехал.

Глубоко в море клином вдавался мол.

По одну сторону мола находилось становище черкесов, по другую лагерь русских войск, наблюдавших за переселением горцев.

Посередине тянулось зеленое плато. На это плато и выехал Хатажук.

Скоро блестящий всадник в полном вооружении на лихом коне привлек общее внимание.

Пустив коня галопом, Хатажук выхватил ружье из мохнатого чехла и выстрелил.

Сизый дым поднялся к небу.

Люди высыпали из палаток, пораженные необычайным зрелищем.

Странный всадник горячил коня… Он останавливал его на всем скаку. Откидывался в сторону, назад, подымал на дыбы, с обнаженной шашкой обрушивался на невидимого врага и наносил ему страшные удары направо и налево. Бросал папаху, на скаку ловил ее, бросал опять на землю и подымал. Перескакивал с одного бока лошади на другой, Стрелял назад, вперед, в сторону, на всем скаку выхватывал и заряжал кремневку.

Все, что создало искусство наездника и отважного воина, — все это проделывал Хатажук с необыкновенным искусством, вызывая взрывы общего восторга.

Но трудно было сказать, кому принадлежала пальма первенства: коню или всаднику.

Потом Хатажук медленно подъехал к лагерю врагов, к столпившемуся народу.

Приветствовал и заговорил по-своему.

Перевели. Он предлагал купить коня. Конь добрый. Конь, которому цены нет… Он никогда не продал бы коня. Такого коня не продают, но он не может взять его с собой.

Кругом засмеялись. Кто-то предложил двадцать копеек.

Как тяжкая, ничем не заслуженная обида, прозвучал этот смех в его ушах.

Хатажуку казалось, что люди смеются над всем, что было дорогого, заветного в его жизни. Смеются, а он, гордый джигит, должен покорно переносить обиду.

Ему показалось, что наступило время, когда все, что он считал ценным, лишилось этой ценности.

И внезапно сама жизнь потеряла для него какую бы то ни было привлекательность…

Сжав до боли челюсти так, что заскрипели зубы, Хатажук молча отъехал в сторону.

Он уже ничего не видел и не слышал, какой-то туман заволок его сознание.

Поднял голову. Далеко в море вдавался мол, а там дальше синее небо сливалось с морем.

Необъятный синий простор.

Едва заметным движением колена повернул Хатажук коня к молу. Тихо, спокойным шагом поехал. Доехал почти до самого мола. Взмахнул плетью.

Вороной красавец изогнулся, бросился в море, поплыл вместе с всадником в открытый простор, туда, где на свободе ходили сердитые волны.

Плыл, а потом скрылся навеки в пучине морской.

«Кавказские курорты». Пятигорск, 1913, № 18, с. 4–5.

ЗАПИСКИ, МЕМУАРЫ…

Н. Колюбакин [69]

Картины и характеры Кавказа

Отрывок

Цебельда отдалась нам в руки в 1837 году с хорошо определенными условиями быта гражданского, а именно: с аристократиею не многочисленною, но сильною и со своими особенным судопроизводством. Княжеский дом Маршани, породненный с Дадианами и Шервашидзевыми, почти исключительно властвовал над народом; Эфендий был главным судьею, а алкоран — сводом законов, но часто пред самоуправством князей власть и приговоры духовенства оказывались бессильными.

Так — более ста лет существовала Цебельда, без больших переворотов извне и внутри, когда семейный раздор главнейшего дома причинил или ускорил покорение этого края, и вот как это случилось.

Лет тому двадцать пять вся восточная часть Цебельды, так называемое Дальское ущелье, или Дал, досталась по наследству четырем сыновьям князя Дударука Маршани: Хинкоросу, Баталбею, Шабату и Есшау. Недолго жили они в добром согласии. Младший из братьев Шабат, умный и отважный, но до крайности честолюбивый и алчный, стремился уничтожением братьев своих достичь первенство в народе.