Вскоре мы вышли на дорогу, где стояли полицейские автомобили. Вокруг суетились полицейские, рассаживая задержанных. Проблесковые маячки мигали синим и алым.

Я поискал глазами Гизо и старую гадалку, но не нашёл. Возможно, им удалось скрыться. Или их уже усадили в машину. А может, Абрамсон всё ещё гонялся за колдуном по лесу.

К моему удивлению, были здесь и скорые. Видимо, полковник вызвал заранее, предвидя кровопролитие. В них грузили раненых. Туда же посадили зомби.

Я не торопился уезжать, потому что хотел дождаться Абрамсона и полицейского, который отправился за пулей.

Через некоторое время машины начали разъезжаться.

Наконец, появился Абрамсон в сопровождении трёх констеблей, тащивших Жофре Гизо. Лицо у негра было разбито, и он сильно прихрамывал.

Заметив нас, полковник торжествующе улыбнулся и помахал рукой.

— Взяли голубчика! — сообщил он очевидное, подходя. Прислонив винтовку к машине, достал сигарету и закурил. — Изрядно побегать пришлось!

Я пронаблюдал за тем, как колдуна заталкивают в один из автомобилей.

— Ладно, пора отправляться, — сказал, беря винтовку, Абрамсон. — Кажется, мы здесь закончили. Теперь поглядим, надолго ли эти бродяги здесь задержатся!

— Нужно дождаться одного из ваших людей. Я попросил его вынуть из дерева одну пулю.

Я рассказал Абрамсону о том, что случилось на поляне.

— Как в рубашке родились, — заключил тот, выслушав меня. — И что будете с ней делать? Отдадите на экспертизу?

— Едва ли она сильно деформировалась от удара в дерево. Может, удастся определить, из какого оружия её выпустили.

— Ладно, ждите и догоняйте. А мы поедем, — Абрамсон уселся в одну из машин. — Вы потом куда? — обратился он к нам с Глорией. — В управление?

Мы дружно кивнули.

— Тогда жду.

Он хлопнул дверцей, и автомобиль отъехал.

— Что-то Джона долго нет, — заметил спустя пару минут бывший с нами полицейский. — Не поискать ли?

— Да, действительно, — согласилась Глория. — Слишком задерживается.

Меня вдруг охватило нехорошее предчувствие.

— Идёмте! — сказал я. — Скорее! Фонарь есть?

Глория показала свой. Констебль вытащил из кобуры пистолет — должно быть, услышал в моём голосе тревогу.

Через несколько минут мы вышли на поляну. Факелы оказались потушены. В центре я различил силуэт гроба, а неподалёку от него темнело что-то ещё. Мы подбежали к распростёртому перед деревом телу и осветили его фонарём. Это был констебль. Кто-то нанёс ему рану прямо в сердце, и кровь уже успела не только пропитать одежду, но и пролиться на землю. В руке полицейский сжимал складной нож, которым собирался вытащить из дерева пулю. Я взял у Глории фонарь и обследовал ствол. Судя по всему, либо констеблю, либо его убийце это удалось, потому что на высоте полутора метров светлая древесина была разворочена, а углубление, проделанное пулей, пусто!

— Чёртовы цыгане! — с ненавистью проговорил, глядя на убитого, полицейский. — У него было двое детей!

Я опустил фонарь. Цыгане? Вот уж вряд ли!

Воскресенье выдалось на удивление жарким — словно природа перепутала времена года. Небо приобрело странную прозрачность — словно купол его истончился подобно протёртому ситцу.

Люди шли в церковь. Меня удивило количество прихожан Доркинга. В Лондоне я ни разу не видел подобной толпы, направлявшейся в храм. Похоже, отец Бэйзил пользовался в городе популярностью.

Мы с Глорией отправились пешком: решили прогуляться в честь ясной погоды.

Прохлада церкви приютила множество христиан, явившихся послушать проповедь. Нам с Глорией удалось занять место недалеко от кафедры возле пожилой пары. Перед нами расположилась дородная дама в широкополой сеточной шляпе, чьи духи могли бы свалить даже лошадь. Сделав глубокий вдох, Глория побледнела и замерла в трагической позе невыразимой боли. Со стороны, наверное, казалось, будто она пришла в церковь с единственной целью — пострадать за веру.

Накануне мы почти не спали — провели большую часть ночи в полицейском управлении, принимая участие в допросе Жофре Гизо и других цыган. Выяснилось, что некоторым всё же удалось скрыться, в том числе старой гадалке. Абрамсон снарядил на их поиски отряд.

Полицейские выяснили, что цыгане во главе с негром не раз оживляли покойников, но от убийств цыгане открещивались. Ничего нового по делу, которое мы приехали расследовать, узнать от них не удалось.

Абрамсон топал ногами и кричал, что нельзя верить ни единому их слову и, кажется, только наше присутствие удерживало его от применения допроса третьей степени.

Доктор Морс обследовал тело убитого констебля, как только закончил перевязывать раненых, и подтвердил, что рана была нанесена длинным и широким ножом вроде охотничьего. Убийца оказался на удивление точен: лезвие вошло прямо в сердце. Кроме того, на теле полицейского не обнаружилось никаких следов борьбы — либо констебль знал убийцу и не ожидал нападения, либо тот подкрался незаметно. Я почему-то был уверен в первом. Упоминание Морсом охотничьего ножа заставило вспомнить о егере. Броуд вполне мог оказаться ночью в лесу. Хорошо бы выяснить, есть ли у него алиби на время облавы, но у меня имелись только смутные подозрения. Тем не менее, я попросил отправить одного полицейского к егерю выяснить, где тот провёл ночь, и заодно опросить его соседей.

Сейчас мы с Глорией сидели, наслаждаясь церковной прохладой, и глядели по сторонам. Справа от аналоя располагалась высокая дощатая кафедра, покрытая тёмной тканью, разрисованной белыми крестами. На ней покоилась толстая библия в кожаном переплёте. Свечи и лампады большей частью были потушены, но запах расплавленного воска и ладана всё равно чувствовался повсюду. Сквозь цветные витражи проникал яркий солнечный свет, в лучах которого кружилась золотистая пыль.

Внезапно гомон стих, и, обратив глаза на иконостас, я увидел выходящего из притвора невысокого лысого мужчину, облачённого в чёрно-белое одеяние. Он шёл очень прямо. В ином месте я принял бы его за военного.

Отец Бэйзил быстро поднялся по деревянным ступенькам кафедры.

У него было узкое вытянутое лицо с большими выразительными глазами, остатки волос над оттопыренными ушами обрамляли блестевший от пота череп. В движениях чувствовались нервозность и властность. Я подумал, что отец Бэйзил, должно быть, считается в приходе настоящей грозой служек. Мне он показался обыкновенным мелким тираном.

Священник обвёл паству суровым взглядом, призванным, очевидно, пронизать каждого насквозь, а затем степенно раскрыл библию на заранее приготовленной странице.

Прихожане замерли. Все взгляды были прикованы к проповеднику. Стало ясно, что отец Бэйзил пользуется большим авторитетом в Доркинге, и люди приходят в церковь именно для того, чтобы послушать его. Наверное, он обладал немалой харизмой, что нередко встречается у людей с болезненным самолюбием и у тиранов.

Когда священник заговорил, оказалось, что у него высокий сильный голос, отдающийся во всех уголках церкви. Проповедь началась с приветствия, а затем отец Бэйзил издалека завёл речь о греховности человеческого существа. Он не пользовался записями, а говорил по памяти, переводя взгляд от одного слушателя к другому, обращаясь ко всем и каждому в отдельности, словно стремясь заглянуть в глубины сердец, чтобы изгнать из них скверну.

Начал с того, что жизнь — великое бремя, что она полна забот, тревог и страданий. Он говорил о Господе, что посылает людям испытания.

— Но должны ли мы стенать и роптать? — спрашивал он звенящим голосом, и глаза его сверкали в полумраке церкви. — Роптали ли Иов с Авраамом?

Священник устыдил тех, кто не может сдержать слёз, горюя по близким, безвременно ушедшим. Он призвал укрепиться сердцами и мужественно идти дальше, утешив себя тем, что умершие пребывают ныне в чертогах Господних.

Надо сказать, его проповедь нашла в моём сердце самый горячий отклик. Сколько раз я говорил себе то же, что слышал теперь! Мои утраты, а было их немало, заставляли ловить каждое слово священника.