— А ты случайно не учишься в Нью-йоркском университете?

Она хмуро качает головой.

— А в Хантере? — снова кричу я.

Она снова качает головой. Нет, она не учится в Хантере.

— Может, в КколумбийскомКолумбийском? — ору я. Это шутка такая.

Она по-прежнему занимается «Столичной». Я не хочу продолжать разговор и, когда она ставит передо мной два стакана, кидаю на стойку талоны. Она качает головой и кричит:

— Уже больше одиннадцати. Талоны не действуют. Бар работает за наличные. Это стоит двадцать пять долларов.

Я не качаю права, а хладнокровно достаю свой бумажник из газелевой кожи и протягиваю ей полтинник, на который она (я клянусь!) смотрит с презрением. Вздохнув, она поворачивается к кассе, чтобы дать мне сдачу, а я, глядя на нее, громко (хоть меня и заглушает толпа и «Pump Up the Volume»), с улыбкой говорю:

— Ебаная уродская сука, как бы я хотел забить тебя до смерти и насладиться твоей кровью.

Не оставив этой пизде чаевых, я отправляюсь на поиски Прайса. Он опять стоит у перил с угрюмым видом, вцепившись руками в решетку. Рядом с ним стоит Пол Оуэн, который занимается счетами Фишера. На нем — шестипуговичный двубортный смокинг из шерсти. Он орет что-то вроде:

— Пятисоткратное понижение учетной ставки минус понижение на ICM PC, а потом доехал на служебном автомобиле до «Smith & Wollensky».

Кивая ему, я протягиваю водку Прайсу. Тот не произносит ни слова, даже не благодарит. Он стоит со стаканом в руке и печально смотрит на рельсы, потом прищуривается и склоняет голову к стакану. Когда вспыхивает стробоскопический свет, он выпрямляется и что-то бормочет сам себе.

— Тебя разве не вставило? — спрашиваю я его.

— Как дела? — орет Оуэн.

— Мне очень хорошо, — отвечаю я.

Играет музыка. Песня не кончается, а переходит в следующую, — их разделяет только сухой треск ударных. Разговаривать невозможно, но пока мой единственный собеседник — мудак Пол Оуэн, это даже хорошо. Похоже, в «Зале с канделябрами» появились девушки, и я пытаюсь посмотреть одной девке в глаза: она похожа на модель, у нее большие сиськи . Прайс пихает меня в бок, и я наклоняюсь, чтобы спросить, не взять ли нам еще грамм.

— Почему вы не в смокингах? — спрашивает Пол Оуэн.

— С меня хватит, — кричит Прайс, — я пошел.

— Чего с тебя хватит? — в замешательстве кричу я.

— Этого, — орет он. Мне кажется, что он имеет в виду двойную «Столичную», но я не уверен.

— Не уходи, — говорю я ему. — Я ее выпью.

— Эй, Патрик, — орет он, — Я ухожу.

— Куда? — я действительно в замешательстве. — Хочешь, я найду Рикардо?

— Я ухожу, — вопит он, — Я… ухожу!

Совершенно не понимая, что он имеет в виду, я начинаю смеяться:

— Ну и куда ты уходишь?

— Вообще ухожу! — орет он.

— Стой, — кричу я. — Уходишь из банка?

— Нет, Бэйтмен. Я серьезно, глупый ты сукин сын. Ухожу. Исчезаю.

— Куда? — Я продолжаю смеяться, ничего не понимая, и снова ору: — В Morgan Stanley? Лечиться? А?

Он не отвечает, отворачивается от меня, смотрит поверх перил, пытаясь отыскать точку, где заканчиваются рельсы. Он хочет понять, что там, в темноте. Мне скучно с ним, но Оуэн еще хуже, а я случайно встретился взглядом с этим мудаком.

— Скажи ему «don't worry, be happy», — орет Оуэн.

— Ты по-прежнему занимаешься счетами Фишера?

Что еще я могу сказать?

— Что? — переспрашивает Оуэн. — Погоди. Это не Конрад?

Он указывает на парня, стоящего возле бара, прямо под канделябром. На нем — однобортный смокинг из шерсти с шалевым воротником, хлопчатобумажная сорочка с бабочкой, все от Pierre Cardin. В руках у него стакан шампанского. Он изучает свои ногти. Потом вытаскивает сигару, просит прикурить. Мне так скучно, что я, даже не извинившись, иду в бар — сказать официантке, что я душу продам за спички. «Зал с канделябрами» набит битком, все люди похожи друг на друга и кажутся знакомыми. В воздухе висит густой сигарный дым; снова играет INXS, громче обычного… что? Я случайно касаюсь своей брови — она мокрая. В баре я беру спички. На обратном пути я сталкиваюсь с Макдермоттом и Ван Паттеном, которые начинают клянчить у меня талоны на выпивку. Зная, что они уже не действуют, я отдаю им то, что осталось, но нас зажали в центре зала, и талоны на выпивку — не аргумент, чтобы нас пропустили к бару.

— Грязные телки, — говорит Ван Паттен. — Будь осторожен. Хороших тут нет.

— Внизу говно, -орет Макдермотт.

— Вы нашли наркотики? — кричит Ван Паттен. — Мы видели Рикардо.

— Нет, -ору я, — не получилось. У Мэдисона нет.

— Пропустите официанта, блядь, пропустите официанта, — сзади орет парень.

— Ничего не выйдет, — ору я. -Ничего не слышу.

— Что? — вопит Ван Паттен. -Ничего не слышу.

Вдруг Макдермотт хватает меня за руку:

— Прайс что, совсем охуел? Смотри!

Как в кино, я оборачиваюсь с усилием, и, встав на цыпочки, вижу, что Прайс залез на перила и пытается сохранить равновесие. Кто-то сунул ему стакан с шампанским. Не то пьяный, не то обдолбанный Прайс, закрыв глаза, простирает руки вперед, словно благословляя толпу. Позади него, как и прежде, вспыхивает стробоскопическая лампа. Искуственный дым пыхает как сумасшедший, обволакивая Прайса серым туманом. Тим что-то выкрикивает, но мне не слышно — зал набит до отказа. Шумовой фон создается комбинацией оглушительной песни «Party All the Time», которую поет Эдди Мерфи, и несмолкающим гулом бизнесменов, так что, не сводя с Прайса глаз, я проталкиваюсь вперед. Мне удается протиснуться мимо Мэдисона, Хью, Тернбола, Каннингхэма, но людей так много, что добраться туда невозможно. Всего несколько лиц обращены к Тиму, по-прежнему балансирующему на перилах. С полузакрытыми глазами он что-то выкрикивает. Мне неловко. Я даже рад тому, что застрял в толпе, и не могу добраться до него, не могу спасти его от практически неизбежного позора. Я слышу, как Прайс кричит: «Прощайте!». Он очень удачно поймал секундное затишье. Когда толпа наконец обращает на него внимание, он орет: «Мудозвоны!». Ловко повернувшись, он спрыгивает с перил и, оказавшись на рельсах, бежит прочь; шампанское пенится в стакане, который он держит в руке. Прайс спотыкается, раз, второй. Стробоскоп продолжает вспыхивать, и от этого все как бы в замедленной съемке. Удержавшись на ногах, Прайс исчезает в темноте. У перил сидит все тот же ленивый охранник. Кажется, он качает головой.

— Прайс! Вернись! — ору я, но толпа аплодирует этому представлению.

— Прайс! — я опять кричу, невзирая на рукоплескания. Но Прайс исчез, и я сомневаюсь, что, если бы он меня услышал, то отреагировал бы хоть как-нибудь. Стоящий рядом Мэдисон, как бы поздравляя меня с чем-то, протягивает мне руку.

— Этот чувак — без тормозов.

Сзади подходит Макдермотт и хватает меня за плечо.

— Тут еще какой-то зал VIP, о котором Прайс знает, а мы — нет, а? Макдермотт, похоже, очень взволнован.

Мы стоим у входа в «Туннель», я все еще прусь, но уже очень устал. Удивительно, но во рту у меня по-прежнему вкус сахарозаменителя, даже после еще пары стаканов «Столичной» и J&B. Половина первого, и мы наблюдаем, как лимузины пытаются повернуть налево, на Вест Сайд хайвей. Нас трое: Макдермотт, Ван Паттен и я. Мы обсуждаем, получится ли отыскать новый клуб под названием «Nekenieh». На самом деле меня не то что прет, но похоже, что я пьян.

— Может, пообедаем вместе? — спрашиваю я, зевая. — Например, завтра?

— Не могу, — отвечает Макдермотт. — Я иду стричься в Pierre.

— Тогда, может, позавтракаем? — предлагаю я.

— Не получится, — говорит Ван Паттен. — У меня маникюр в Gio.

— Кстати, — говорю я, рассматривая свою руку, — мне тоже нужно сделать маникюр.

— Тогда поужинаем? — спрашивает меня Макдермотт.

— У меня свидание, — отвечаю я. — Черт.

— А ты? — Макдермотт спрашивает у Ван Паттена.

— Исключено, — говорит Ван Паттен. — Должен пойти в Sunmakers. А потом у меня тренировка с личным тренером.