Его подруги, слишком увлеченные едой, не соизволили на него взглянуть. Анна пнула в задницу Кьяру и ногой толкнула её вперед. Пухляшка растянулась на асфальте. Тощая, с лицом, вымазанным красной мякотью, отшатнулась назад, как кулик, и поспешно удалилась.

– Давай, пошли. Не бери в голову, – Анна взяла мальчика в пальто за запястье.

Тот, однако, не двигался, а только всхлипывал, качая неровным черепом.

– Ну, как хочешь.

Она повернулась к лежащей в пыли собаке, попробовала присвистнуть, но получился какой-то хриплый шум.

Пёс поднял голову, бросил на неё безучастный взгляд и опять улёгся.

– Ну и пошёл ты тоже куда подальше!

Силуэт "Гранд-Отеля Термы Элизы" был виден уже за пару километров, он растянулся на горизонте, как круизный лайнер, застрявший на холме. Столбы дыма поднимались с крыши.

Анна прошла под аркой из чёрных камней, которая венчала дорогу. Мокрые от дождя бедренные кости, свисающие с верёвок, звенели, как китайские колокольчики. На столбе висели большие золотые буквы: "ОТ МЫ ЭЛИ". Остальные упали. По обе стороны улицы кто-то посадил вековые оливковые деревья, уже полумертвые. Вихри пыли плясали среди тёмных скал и опунций. Ветер доносил запах серы и горящей пластмассы.

Она села, в сжатое горло едва входил воздух. Тревога нарастала медленно. Каждый метр по пути к отелю давался ей со всё большим трудом, и теперь, когда отель стоял прямо перед ней, она уже не была уверена, что справится.

А если его убили?

В сотне метрах от неё среди кустарников двигались дети. Казалось, они что-то собирают с земли.

Она сошла с дороги и прошла между тёмными валунами, которые, как часовые, окружали гостиницу, спряталась между двух таких валунов и упёрлась подбородком в колени. Лоб горел, её трясло от озноба. Она сидела и смотрела на пустынное пространство, которое в свете заката окрашивалось в красный цвет.

Возможно, ей стоит подождать следующего дня.

Мама появилась из-за кустов. На ней были джинсы с заниженной талией на чёрном ремне, кожаные сандалии и белая футболка из плотного хлопка. Она села напротив Анны и скрестила ноги. Сигаретный фильтр в губах, бумажка с табаком в руках.

Что с тобой?

У меня жар.

Мать вынула изо рта фильтр и положила на бумажку. Кончик языка скользнул по клею. Быстрым движением больших и указательных пальцев она скатала сигарету и закурила.

А брат? Ты бросишь его там?

Нет, я приду завтра. А сейчас я немного посплю.

Бумага шипела, окутывая лицо Марии-Грации дымом. Среди белокурых прядей появились блестящие, впалые глаза последних дней.

Я знала, что тебе нельзя доверять...

Вот мама снова в своей комнате, лежит на мятых простынях в луже пота.

Ты такая же безвольная, как и твой отец.

Анна сжала кулаки и вытерла запястьем навернувшиеся на глаза слёзы.

Из ежевики появился пёс. Он смотрел на неё задумчивыми глазами и высунул язык изо рта.

Анна протянула руку.

– Ты вернулся?

Пёс сделал два шага, согнул шею, обнюхала кончики её пальцев потрескавшимся носом и пару раз нежно лизнул.

– Мы с тобой друзья, – сказала девочка псу, проглотив комок в горле.

Тот опустился рядом с хозяйкой, протянул голову между лап и уснул.

Анна сидела неподвижно. Грязная, вонючая собачья шерсть касалась бёдер. Потом, с опаской, она стала ласкать пса. При прикосновении пальцев мышцы животного задрожали. Задняя лапа вздрогнула от удовольствия.

– Как тебя зовут?

Тот выгнул спину и разинул рот.

– Ты такой пушистый, – она улыбнулась. – Я тебя так и назову – Пушок.

Так, после Салями и Мэнсона пёс получил кличку Пушок.

Анна включила фонарик, в луче света замельтешили комары. Глаза собаки светились электрической синевой.

– Сиди здесь и не хулигань, – она погладила его по лбу. – Я скоро вернусь.

Зверь внимательно посмотрел на неё, но не пошевелился.

Отель был окутан облаками дыма, которые окрашивались красноватыми отблесками костров. Вдали раздавался ритмичный металлический грохот. Анна шла с кучкой других детей, идущих в ту же сторону. Тёмные фигуры смеялись и болтали между собой. До неё доносились непонятные слова, хрипы и кашель.

По мере движения толпа разрасталась. Многие отдыхали, сидя на каменных стенах или лежали на земле на импровизированных лежаках.

Она быстро пробиралась сквозь толпу, пока поток не превратился в беспорядочную очередь, продвигающуюся волнами. Вспышки далёких костров окрашивали покрытые пятнами лица и беззубые рты. Это была процессия калек, горбунов, язвенников. Почти у всех были сумки, пакеты с вещами, или гружёные тележки.

Двое стояли в сторонке и курили.

– У меня три коробки с мясом. А ты что принесла? – сказал один.

– Вот это... – ответил женский голос.

Пламя зажигалки мелькнуло в темноте и отразилось на стекле бутылки с красной этикеткой.

– Что это?

– Вино.

– Этого мало, они тебя не впустят.

– А почему?

Другой расхохотался:

– Потому что я сам его выпью.

Они начали ссориться, но беззлобно, по-дружески.

Чтобы войти, нужно что-то отдать.

Что у неё в рюкзаке? Пустая бутылка. Зажигалка. Нож. Единственное, что было по-настоящему ценным, это фонарик, но она не хотела его отдавать. Это был отличный и мощный фонарь, который никогда не ломался. Батарейки тоже ещё не сели.

В очереди, которая продолжалась под стенами отеля, то и дело вспыхивали ссоры, которые заканчивались криками и драками.

В первый раз после эпидемии Анна оказалась в окружении множества детей. Все они давили на неё, касались и толкали, и она стала задыхаться. Ей хотелось бежать, но она стиснула зубы и заставила себя идти дальше в очереди.

Через полчаса она оказалась у ворот.

На куче бочек плавились сотни свечей, и трое детей за решёткой пропускали входящих. На груди у всех троих висели ожерелья из человеческих пальцев.

– Что у тебя есть для Крошки? – спросил её смуглый парень, волосы которого представляли собой зелёное месиво.

Анна передала ему фонарь.

Мальчик проверил, работает ли он, и передал тому, кто стоял рядом.

– Пропускай…

Второй, маленький блондин, бросил фонарь в коробку к другим подношениям, посмотрел Анне на грудь и пропустил, пока остальная часть очереди жалась к решетке.

Она прошла по крытому, тёмному и ветреному проходу в сады. Стены были испещрены рисунками и надписями. По бокам каменного пола лежали черепки, пластмасски, мятые консервные банки.

Она вышла на цоколь, который возвышался над амфитеатром. Ступени из грубого бетона спускались к резервуару, наполненному мусором и дождевой водой, позади которого, за шестью коринфскими колоннами, ещё виднелся забор двора. Пять горящих шин испускали высокие языки пламени, окутывающие амфитеатр едким чёрным дымом. Всё было разбито, ветхо. Ряд заросших сорняками каналов, из которых торчали, как оранжевые змеи, гофрированные электрические провода, проходил полукругом и спускался к бассейну.

Дети стекались отовсюду. Те, что стояли на лестницах, казалось, спали, многие бродили по пандусам. Над насыпью какие-то оборвыши медленно и монотонно били по бочкам.

Наверху маячила гостиница, увенчанная в центре стеклянным куполом. Одно крыло представляло собой каркас из бетонных опор, а в другом работы зашли дальше – кое-где даже висели оконные рамы и жалюзи.

Анна неуверенно пошла по лестнице, но не смогла. Она остановилась на ступеньке, покрытой пустыми консервными банками из-под тунца, фасоли и нута. Она подобрала пару, нашла свободный уголок и двумя пальцами поскребла днища. С голодухи даже нут, который она на дух не выносила, показался ей вкусным.

Невдалеке, на возвышении, молодая девочка в чёрном капюшоне и костяном ожерелье сжимала в руках корзину с пластиковыми бутылками, которые все у неё расхватывали. А у кого получалось, приходилось защищать свою бутылку от других.