— С кем пьешь? С кем пьешь, Белецкий? — охрипшим голосом начал Валентин. Затем он сделал паузу, подумал и коротко закончил: — Сволочь ты, Белецкий!

Вал. Индустриальный хорошо знал приемы классовой борьбы, но не имел представления о приемах французской борьбы, которые я освоил еще в гимназии. Поэтому выдворить его из кабинета и передать с рук на руки дежурному милиционеру оказалось для меня делом минуты. Появление Индустриального вполне могло сойти за выходку пьяного, который допился до такого состояния, что мог даже стул принять за собутыльника. Но когда я вернулся в кабинет, Левита в нем не было.

Упившаяся Харкевич мирно дремала, положив голову на плечо Фукса, а Злотников тоскливо изучал счет и при моем появлении даже не шелохнулся.

— Где же Борис Арнольдович?

Злотников ничего не ответил, а Харкевич разлепила глаза и игриво погрозила мне пальчиком:

— Вы, Жоржик, нескромны. Если джентльмен покидает общество, о причинах не спрашивают…

Фукс пьяно засмеялся:

— Естественно, мой милый! Слышали анекдот про еврея, который разыскивал в Москве уборную?

В мужском туалете Левита не было. Не оказалось его и в вестибюле. Из кабинета распорядителя «Эрмитажа» я позвонил в МУР и Сухорукову на квартиру, а затем стремглав выскочил из ресторана. Извозчика мне, к счастью, искать не пришлось…

Я позвонил раз-другой, прислушался. За дверью не было никакого движения. Тишина. Если бы я со двора не увидел в окне полоски света между шторами, я бы решил, что в квартире никого нет. Но я не мог ошибиться: свет был, Левит дома. Из ресторана он поехал прямо к себе. И, может быть, сейчас, когда я толкусь на лестничной площадке, он сжигает документы — основное доказательство по делу об убийстве в полосе отчуждения железной дороги. Оперативная группа, которая, как мне сообщил ответственный дежурный по МУРу, выехала на место происшествия в Хамовнический район, будет здесь не раньше чем через полчаса, а Сухоруков, в лучшем случае, минут через двадцать. Что же делать? Взламывать дверь?

Я снова изо всей силы нажал на кнопку звонка, чувствуя, как немеет палец. Потом ударил в дверь ногой. Шагов Левита я не слышал. Я только слышал, как щелкнул замок и звякнула дверная цепочка. В то же мгновенье я опустил руку в карман и почувствовал в ладони рубчатую рукоятку браунинга. Левит этого жеста не заметил или сделал вид, что не заметил. Помню, больше всего меня поразило то, что он держал в пальцах дымящуюся сигару. Он, конечно, рисовался своим хладнокровием. Позер по натуре, он не хотел лишить себя этого удовольствия и сейчас, когда для него все рушилось, все летело в тартарары. Но все-таки в самообладании ему отказать было нельзя. Его ироническое лицо, как всегда, было холодно и безмятежно спокойно, разве только немного резче, чем обычно, обозначились поперечные складки в углах рта. Отечественное издание джентльмена с головы до ног. Джентльмен проиграл все свое состояние и казенные деньги. Джентльмен сегодняшней ночью застрелится. Но джентльмен до последней минуты должен оставаться джентльменом: спокойным, выдержанным, ровным, остроумным и в меру любезным. Но я джентльменом не был, и Левит это понимал.

— Поздний гость, — сказал он, поднося к губам сигару.

— Не только поздний, но и незваный.

— Совершенно верно, — усмехнулся он, продолжая стоять на пороге и бесцеремонно меня разглядывая (истинный джентльмен тем и отличается от поддельных, что не с каждым держится по-джентльменски). — Но, поскольку вы все-таки пришли, мне не остается ничего иного, как вас выслушать. Думаю, у вас имеются серьезные основания для столь позднего вторжения.

— Безусловно, — подтвердил я, невольно включаясь в эту своеобразную игру.

— Привезли наконец «константиновский рубль»?

— К сожалению, нет.

— Чем же я тогда обязан визиту, Георгий Валентинович?

— Георгий Валерьянович, — весело поправил я.

— Пардон, Валерьянович. Все время забываю ваше отчество. Но, по-моему, сейчас это не столь уж существенно. Если не ошибаюсь, у вас имеется и другое отчество?

— Конечно.

Я достал из кармана пиджака удостоверение личности. Левит взял его, повертел в руках, потом раскрыл.

— «Субинспектор Московского уголовного разыска Александр Семенович Белецкий…» — прочел он. — Да, кажется, так вас называл тот молодой человек в «Эрмитаже»… Счастлив с вами познакомиться, Александр Савельевич…

— Семенович.

— Простите великодушно. Никогда не отличался хорошей памятью.

Весь этот затянувшийся разговор происходил на пороге входной двери, которую Левит закрывал собой. Я предложил ему пройти в квартиру.

— Что ж, милости прошу, — он церемонно отступил в сторону, сделав рукой гостеприимный жест.

— Я бы предпочел, чтобы вы шли впереди. Во избежание случайностей…

— Понимаю. Опасаетесь удара в спину?

— Да, господин Думанский, опасаюсь.

Левит дернул головой, будто я ударил его по щеке. Лицо его побелело. Он ожидал всего, но только не этого.

Позер уступил место человеку, оглушенному неожиданностью. Он поднял на меня расширившиеся глаза и тут же опустил их. Кажется, он хотел что-то сказать.

— Прошу, господин Думанский!

Сгорбившись и шаркая ногами, он прошел в уже знакомую мне комнату, где он не так давно принимал нас со Злотниковым. Здесь было полутемно. Горела только настольная лампа.

Дверь в смежную комнату, видимо спальню, была прикрыта. На полу возле каминной решетки были разбросаны клочки бумаг и валялась разорванная наполовину тетрадь в кожаном переплете. Несколько таких же тетрадей лежало на овальном столике красного дерева. Там же стояла раскрытая шкатулка, доверху набитая какими-то бумагами. На тахте груда книг: наверно, тайник, в котором хранились документы, находился в книжном шкафу или за ним.

Я зажег люстру. В комнате стало светло. При ярком свете люстры лицо Думанского казалось плоским, будто вырезанным из белой бумаги. И странно было видеть на этом лице мертвеца живые глаза, которые, словно ощупывая все, перебегали с одного предмета на другой. В комнате было душно. От начищенного до блеска паркетного пола пахло воском. К запаху воска примешивался другой, острый, напоминающий запах уксуса.

Я подошел к овальному столику.

— Это всё документы убитого?

Он посмотрел на меня недоумевающим взглядом, пытаясь понять смысл вопроса.

— Я спрашиваю: это документы Богоявленского?

— Да, — безучастно сказал он, как будто и вопрос и ответ не имели к нему прямого отношения.

Я перелистал одну из тетрадей. Это было продолжение дневника Богоявленского. Записи были датированы 1920 годом. Несколько раз мелькнула фамилия Азанчевского-Азанчеева. «Азанчевский-Азанчеев осуждает генерала Шиллинга, все помыслы которого устремлены не к защите поруганного отечества, а к обогащению. Порицает его увлечение Верой Холодной. Он удивлен поведением Шиллинга. А я удивляться уже разучился…» Потом я развернул лежавшую сверху в шкатулке бумагу — копию письма бывшей царицы Распутину: «Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи…»

Кажется, я поспел вовремя. Все эти документы уже были подготовлены к уничтожению. Через несколько минут они бы превратились в груду пепла.

— Не ожидали, что вам помешают? — спросил я.

— Я рассчитывал, что вы приедете позднее, — устало сказал он. — Старикам трудно тягаться с молодыми.

Да, Думанский был стариком. Он состарился на моих глазах. И даже бывшая еще недавно атрибутом представительности и старомодной элегантности изящная серебристая бородка теперь свидетельствовала только о старости.

— Я могу сесть? — спросил он.

— Пожалуйста.

Он тяжело опустился на стул у овального столика, привалившись к нему грудью. Думанский. Владимир Брониславович Думанский, организатор убийства антиквара…