И он снова, в который раз, открыл первую страницу дела, нашел по перечню нужный ему протокол допроса и стал неторопливо читать.
…Была среда, середина декабря. Предновогодняя суматоха еще не началась, и поэтому улицы пустели с ранними сумерками сразу же после короткого часа «пик».
Колю Никифорова мать послала в магазин за продуктами. Тускло светили фонари, по скользким тротуарам мела поземка, было пустынно и неуютно. Коля трусил мелкой зябкой рысцой, отворачиваясь от обжигающего ветра, и чуть было не столкнулся о двумя парнями. Вздрогнув от неожиданности, он отскочил в сторону, попал сгоряча в сугроб и, зачерпнув ботинками снегу, побежал дальше. Парни выругались вслед ему.
На обратном пути Коля вновь увидел этих парней и удивился, что те недалеко ушли. Он не струсил (во всяком случае, именно так утверждал на допросе), просто ему не хотелось связываться с этими парнями, имея полную сумку яиц, молока, творога и прочих бьющихся, льющихся и мнущихся продуктов. А в том, что придется с ними связываться, он был почему-то уверен. И, недолго размышляя, Коля перебежал на другую сторону улицы от греха подальше, но при этом все же покосился на парней. Пальто у одного было расстегнуто, шапка ухарски сдвинута на затылок, а в его фигуре — в широко расставленных ногах, в руках, засунутых глубоко в карманы пальто, и по особенно напряженной, набыченной шее — чувствовалась угроза. Он вспомнил, где видел этого парня. Дело было осенью, на танцплощадке во время конфликта «железнодорожных» ребят, то есть живущих в районе железной дороги — к ним принадлежал и Коля, с «фабричными», живущими в районе текстильной фабрики. Этот парень был «фабричным». Коля теперь вспомнил отчетливо и порадовался тому, что вовремя перебежал на другую сторону.
Когда-то между «железнодорожными» и «фабричными» была извечная вражда. Как она возникла, теперь, пожалуй, никто не знал и не помнил. Она передавалась как традиция, по наследству. И подростки, бывало, с благоговением слушали сильно приукрашенные рассказы завзятых драчунов и готовились к новым битвам.
Вражда давно угасла, но в последнее время неожиданно снова стала давать о себе знать. Правда, серьезных сражений уже не было, но стоило где-нибудь в общественном месте бросить клич: «Железнодорожных бьют!» или «Фабричных», — в зависимости от ситуации, — как вокруг вопиющего вырастала могучая стена соратников. Вот во время такой стычки, закончившейся, впрочем, без драки, и запомнил Коля этого парня.
Оглянувшись еще раз, он заметил, что парней стало трое. Третий, очевидно, только подошел к ним и теперь стоял, втянув голову в плечи, а тот, в расстегнутом пальто, что-то зло говорил ему. Слов Коля разобрать не мог. Где-то в глубине души у Коли шевельнулось чувство солидарности, и он стал внимательно присматриваться к третьему пареньку — не из «железнодорожных» ли он? Но нет, припомнить такого что-то он не мог, но на всякий случай остановился и поставил хозяйственную сумку поближе к забору.
Парень в расстегнутом пальто, очевидно, на чем-то настаивал и распалялся все больше. Второй парень отошел немного в сторону и стоял в расслабленной позе, прислонившись к палисаднику. Наконец тому парню в расстегнутом пальто, очевидно, надоело говорить, и он неожиданно, без размаха ударил своего собеседника в живот. Тот слегка пригнулся. Парень в расстегнутом пальто подергал его за полы одежды и потом залез к нему в карман. Вынул руку, разжал кулак и, небрежно осмотрев его содержимое, засунул обратно.
«Да ну их… — подумал Коля и наклонился за сумкой, — сами разберутся. Кстати, вот третий стоит у палисадника, не шелохнется». И действительно, третий стоял, не меняя своей расслабленной позы, не вынимая сигареты изо рта, и только по тому, как она временами вспыхивала поярче, можно было догадываться, что это живой человек.
Уже подобрав с земли свою сумку и трогаясь с места, Коля заметил, как «фабричный» залез к пареньку за пазуху и вытащил оттуда какую-то книжицу. Перелистал ее и вернул. Паренек, пригнувшись, словно ожидая удара в спину, медленно побрел прочь. «Фабричный» постоял некоторое время, раскачиваясь с пятки на носок, потом быстро догнал паренька и, загородив ему дорогу, повелительно протянул руку. Это было почти напротив Коли, и он опять остановился, совершенно потерявшись и не понимая, что же там происходит. Паренек безропотно залез за пазуху, достал ту же книжицу, вынул из нее что-то и отдал «фабричному». Тогда «фабричный» лениво, будто соблюдая какой-то обязательный ритуал, ударил его по лицу. Паренек побежал, а «фабричный» неторопливо, как-то по-особенному, раскачиваясь, направился к тому, кто стоял, так и не шевельнувшись, у палисадника.
«Фабричный» что-то показал своему приятелю, тот вяло отвалился от забора, и они двинулись к магазину.
Васильев откинулся на спинку стула и даже отодвинул от себя дело. Ситуация достаточно ясная.
Как установлено следствием, произошло следующее: некто Суханов со своим приятелем Румянцевым, находясь в нетрезвом состоянии, встретили на улице неизвестного им ранее Гладилина. Гладилин сказал, что денег у него нет. Суханов ударил его в живот и обыскал карманы. Там оказалось сорок три копейки. Тогда Суханов из нагрудного кармана Гладилина достал записную книжку, где и обнаружил шесть рублей трояками. Он взял одну трехрублевую бумажку, а записную книжку с оставшимся трояком вернул и отпустил Гладилина. Потом, очевидно, решив, что взял мало, он догнал Гладилина, забрал у него оставшиеся деньги и в ответ на возмущение Гладилина ударил его кулаком в лицо.
После совершенного они с приятелем, Румянцевым (который, кстати, в содеянном Сухановым участия не принимал), купили вина и вдвоем его выпили в квартире Суханова, где он живет один. Вскоре Румянцев ушел, а Суханов остался дома, ибо заснул еще до ухода Румянцева.
Васильев вот уже полчаса на разные лады разыгрывал и рассматривал про себя эту ситуацию и все-таки не мог извлечь из сознания занозу, засевшую еще неделю назад, когда он только получил это дело. Что-то необъяснимо мучило его.
Бывает, что уколешься о кактус и забудешь об этом, потом чувствуешь, что-то мешает, пытаешься разглядеть — ничего не видно, даже языком проведешь — ничего, а все-таки мешает.
Точно такое ощущение не оставляло Васильева и теперь.
Он посмотрел на часы. До начала рабочего дня оставалось всего двадцать две минуты… А потом захлопают двери, зазвенит телефон и будто вдребезги разобьет утреннюю зыбкую тишину, и уже нельзя будет вот так закрыть глаза, откинуться на спинку стула и погрузиться в неторопливые, по-утреннему свежие мысли, забыв и о текучке (когда она наконец кончится?), и о боли в ноге, и о предстоящем совещании в райкоме, и о многом другом, что составляло смысл его работы, да, пожалуй, и жизни. И уже нельзя будет сосредоточиться на этой невидимой занозе.
Но есть еще двадцать две минуты времени. Потом есть еще сам процесс, где будут не бумажки, а живые люди, значит, нечего волноваться. Нужно только как следует подготовиться. Нужно хотя бы пунктиром обвести те «белые пятна», что предстоит заполнить, стало быть, за дело.
Что же волнует больше всего? Неясное, почти подсознательное впечатление чего-то знакомого, известного, в чем кроется ключ к правильному решению. И именно это он и не может вспомнить. Почему? Он еще ни разу не жаловался на память. Значит, это очень маленькая деталь, незначительный факт. И если повезет, то он его вспомнит, но может и не повезти. Нужно просто иметь это в виду, и память, зацепившись за другой, незначительный факт, сама вынесет тот, забытый. Значит, не стоит терять на это время.
Итак: что же неясно в самом деле? Такое ли оно прозрачное, каким кажется на первый взгляд? Нет, не такое… Неясно, почему Гладилин так безропотно отдал деньги, почему не сопротивлялся, ведь время было не позднее и улицы не совсем безлюдны. Потом неясно, во всяком случае из дела, как работники милиции нашли Суханова. Имеет ли это значение? Да, имеет. Ведь нашли они его на другой день, в половине второго, и, как следует из документов, взяли прямо с завода, где он работает слесарем. Почему на другой день? Когда было подано заявление от потерпевшего?
