Васильев перелистал дело. От медленной, почти неподвижной сосредоточенности не осталось и следа. Возникло знакомое и сладостное ощущение удачи, пусть даже только начала, только намека, но и это уже кое-что и с этим уже можно работать.

Конечно, так. Заявление от пострадавшего поступило тоже на другой день. Это уже интересно…

И тут прозвенел первый телефонный звонок.

«Ну что ж, кое-что все-таки удалось нащупать», — только и успел подумать Васильев.

— Я вас слушаю, — сказал он в трубку своим ровным вежливым голосом.

— Петр Иванович, Костричкина из прокуратуры беспокоит…

— Здравствуйте, Татьяна Сергеевна, что-то давненько вас не видно?

— Да в отпуске была… Теперь вот посылают вас проверять.

— А что именно?

— Работу с условно осужденными подростками.

— Это несложно… — вздохнул Васильев.

— Можно подумать, что другое проверять нельзя. Знаем мы вас, у вас кругом порядочек.

— Не порядочек, а порядок. Но сегодня я вам все равно не смогу выкроить ни минуты. Все расписано. Нужно предупреждать заранее. Я сейчас попрошу Зою, она вам подготовит все дела за последние два года… Хватит вам за два года?

— Хватит, хватит…

— Ну вот и, пожалуйста, занимайтесь, а местечко мы вам в канцелярии присмотрим…

Там, на другом конце провода, в прокуратуре, Татьяна Сергеевна Костричкина еще долго улыбалась, положив телефонную трубку. Коллеги удивленно поглядывали на нее и пожимали плечами, а она не замечала ни взглядов, ни жестов, она вспоминала…

Первый раз она увидела Петра Ивановича в районном городке К. Она только начинала работу в прокуратуре, была молоденькая, наивная и совершенно растерянная, так как следствие по делу, на которое ее прислали из областного центра, длилось уже два месяца, конца ему не было видно и ей казалось, что здесь, в этом забытом богом городке, погибнет и будет похоронена ее юридическая карьера. И тут, очевидно, инстинкт самосохранения направил ее к Петру Ивановичу. Она слышала о нем еще в области. Сидит, мол, в городе К. перед судом, на лавочке, такой человек Васильев и, не сходя с места, решает все проблемы, и суд в городе К. чуть ли не закрывать пора, потому что все вопросы решаются этим мудрецом полюбовно, не в суде, а около, и что местное население зовет этого человека в глаза и за глаза «мировым».

Верила ли она этой легенде? С одной стороны, верила, потому что легенды так и складываются, чтоб в них хотелось верить. Вот она и верила, никоим образом не отождествляя легенду с живым человеком. А с людьми-то у нее к этому моменту сложились довольно сложные отношения. Люди вдруг оказались взрослыми, хитрыми, все себе на уме. Разумеется, речь идет о тех бесконечных подследственных, с которыми она большей частью имела дело в городе К. А что она могла им противопоставить? Свою молодость и красоту? Им была безразлична и молодость и красота. Свою искреннюю веру в справедливость? Они были далеки от справедливости и искренности. Свои знания? Знания чего? Закона? Да. Жизни? Психологии? Человека? Нет. А ведь она, уезжая в К., думала, что ее знаний ей хватит. И не только знаний, но и чувства справедливости, честности и желания защищать добро и ненависти к злу. И вот все разлетелось, развеялось, и осталось отчаяние. Уж такое это было сложное, хозяйственное дело. Участвовали в нем десятки человек, расхищались огромные деньги, страдало строительство, столь необходимое на выжженной войной белорусской земле. И Татьяна Сергеевна Костричкина плакала по ночам от бессилия, а днем снова и снова допрашивала, а по ночам снова плакала и уже не видела никакого выхода.

И вот тогда от отчаяния или, как предполагалось выше, из инстинкта самосохранения она вспомнила легенду о местном мудреце миротворце, вспомнила о заветной лавочке, и пошла ее искать, и не нашла перед судом ни одной лавочки вообще. «Все правильно, — устало подумала она, — легенды всегда остаются лишь легендами».

Она застала Петра Ивановича в его кабинете. За обыкновенным канцелярским столом с обыкновенным казенным телефоном, с обыкновенными папками уголовных и гражданских дел сидел совершенно обыкновенный человек.

Он вежливо поднялся ей навстречу, но из-за стола выходить не стал. Пригласил садиться, справился, что привело ее к нему, и потом, весь внимание, стал слушать.

Татьяна Сергеевна говорила и говорила, пересказывала немыслимые переплетения дела, а Васильев всякий раз кивал.

Она устала говорить, поняла бессмысленность этой затеи, а именно: пересказать за один прием многотомное, неразрешимое дело — и просто замолчала, оборвав рассказ на полуслове. И приготовилась, в свою очередь, выслушать вежливый, но бесполезный совет и уйти.

— Скажите, а сколько детей у Сидоркина? — неожиданно спросил Васильев.

— Не помню, — вяло махнула рукой Татьяна Сергеевна, — надо посмотреть… Только какое мне дело до его семьи? Разве с двумя детьми разрешается воровать? А с пятью можно идти на грабеж? Дети здесь ни при чем. А если они есть, то я бы, будь моя власть, отобрала их у него. Чтоб не калечил души…

— А вы все-таки поинтересуйтесь, — спокойно сказал Васильев. — Я этих людей знаю, они живут в моем районе, и вы правильно сделали, что пришли ко мне. Но чтобы разговор у нас получился, вы должны понять одну простую вещь. — Он так и сказал — вещь, хотя точнее было бы сказать истину, но у него были свои особые отношения с этим словом. Оно было для него слишком редким, слишком дорогим, чтоб употреблять его каждый раз. — Вам может показаться, что я сердобольный, сентиментальный человек. Вы так, пожалуйста, не думайте. Хотя в этих качествах ничего постыдного нет, но я ими не богат. И все-таки я вам советую поинтересоваться, сколько детей у Сидоркина, как он живет, кем работает его жена, как они ладят? Я это знаю и мог бы вам рассказать, и, может быть, точнее, чем Сидоркин, но вам непременно нужно узнать это от него самого и во всех деталях. И когда он вам сам про себя все расскажет, вы поймете, что это за человек и о чем с ним можно разговаривать. Вас пугает обилие соучастников в вашем деле, а ведь это ваш козырь.

Костричкина подняла на него удивленные глаза и вроде проснулась. До сих пор она выслушивала Васильева из вежливости, стараясь определить тот момент, когда будет прилично раскланяться.

— Да, это ваш козырь, — улыбнулся Васильев. И ее удивила поразительная перемена, происшедшая с его лицом. Теперь, глядя на него, трудно было представить, что это лицо может иметь какое-то другое выражение, может быть хмурым, даже суровым, несмотря на вежливое обращение. Суровым его делала резкая складка на переносье меж бровями. — Ведь не могут же все люди быть подлецами и проходимцами, — продолжал Васильев. — Милая Татьяна Сергеевна, у вас очень сложное дело. Я не понимаю, почему его дали именно вам. Тут нужен человек опытный и не просто опытный, а опытный именно в таких делах. И вы его не потянете без помощи людей.

— Но каких людей? — взмолилась Татьяна Сергеевна. — Нет среди них людей! Это же преступники, расхитители, воры.

— Обычных людей, — не обращая внимания на ее реплику, сказал Васильев. — А преступниками их может назвать только суд. А пока это подследственные, и вы это знаете не хуже меня, но только теоретически. Вы перестаньте вести допросы, на время, конечно, тем более что пользы они вам не приносят, а лишь больше запутывают, и начните просто разговаривать с людьми. Без протокола… Над вами будут насмехаться, говорить, что приемчики ваши шиты белыми нитками, а вы не обижайтесь, но не как следователь областной прокуратуры, а как молоденькая девушка, и снова ходите, и разговаривайте, и спрашивайте, да губки подкрасьте или что там вы делаете с собой, чтоб понравиться… И это единственное, что я могу вам посоветовать.

Его лицо вновь стало серьезным и даже суровым, и опять невозможно было поверить, что этот человек умеет улыбаться.

— Среди ваших подследственных есть и хорошие и плохие, есть законченные преступники и люди случайные, а то и просто пострадавшие. Отделите зерна от плевел и тогда разберетесь и со всеми остальными подробностями. Как бы ни были хитроумны комбинации — составляют их люди, и люди могут о них рассказать…