— Где баксы заработал? — спросил я, зная ответ заранее.
Мужик оживился.
— Дык, вчерась, покуда вы с Григорий Иванычем битое окно немчуре казали… — заговорил нарочито по-свойски, по-простому, — подошел к нам переводчик ихний, чернявый. «Режиссер, — говорит, — спрашивает, можете ли вы за сотню „зеленых“ продать ему большую собаку, мастью похожую на волка?» Филипп, бригадир, отвечает: «Мочь, мол, можем, а зачем?» — «Завтра ее в кадре застрелят, — говорит чернявый, — чтобы, значится, кровища хлестала и зрители трепетали…» Мужикам, однако, валюта без надобности, а я вот Нойона утром привел…
Он пнул мешок валенком, как раньше пинал живую собаку.
Мутная пелена затмила глаза, дыхание участилось, но я все еще держат себя в руках. Пальцы, однако, непроизвольно стали сжиматься в кулаки, ломая недокуренную сигарету. Очкарик ничего этого, вероятно, не заметил, иначе заткнулся бы и ноги унес от меня… от греха… Продолжил, глупый слепец:
— Жаль, конечно, добрая собака была. Ну да ладно. Шкуру на унты сниму, а из тушки добрый супец вечером сварганю… Надо бутылку «белой» взять, а у меня тока баксы, заместо человеческих денег…
«Добрая собака»… «добрый супец»…
Я не целил ему в очки, вообще видел все смутно — одни только размытые очертания предметов без подробностей. Я ударил правой — под кулаком чавкнуло и хрустнуло. Мужик, всплеснув руками, повалился навзничь. Не стал я его бить ногами, но совсем не бить — не мог. Поднял за грудки с земли и повторил экзекуцию. Третьего удара не потребовалось. Очкарик не двигался, хотя и дышал, я проверил.
Меня отпустило. Я снова мог воспринимать действительность адекватно. Поднял оброненную стодолларовую банкноту, потом, порывшись в своем кармане, нашел тысячу рублей одной купюрой. Открытой ладонью пару раз хлестанул по щекам бывшего очкарика. Тот открыл глаза. Из носа текла кровь. Он утер ее рукавом фуфайки.
Я бросил ему на грудь обе бумажки — нашу и американскую.
— Это тебе на новые очки, урод.
Он, похоже, меня не понял, может, и не узнал вообще, но деньги взял, поднес вплотную к близоруким глазам. Улыбнулся.
Кровь из носа продолжала идти, заливая лицо и ворот новой нарядной фуфайки. Из правой ноздри шла почему-то сильней, чем из левой…
Я забросил окровавленный мешок за спину и пошел за околицу.
Если я ничего не напутал из лекции по низшей демонологии директора Музея декабристов Миши Овсянникова, души существ, умерщвленных насильственно, превращаются в потустороннем мире в духов злобных и кровожадных, вроде всевозможных ада, дахабари и анахай. Но Нойону-полуволку, мне почему-то казалось, подобная участь не грозила. Не знаю, откуда взялась эта уверенность. Тоже мне, знаток бурятского фольклора…
Выйдя за деревню, я скоро обнаружил высокий холм с одиноким деревом на вершине. Раскидистым, с разветвленным стволом — по виду лиственным.
Поднялся на холм, перешагнув, не дойдя десятка метров до вершины, остатки стены из необработанного камня сантиметров тридцать высотой. Вероятно, это и есть та самая древняя курыканская стена, камни из которой в советское время растащили на строительство волнолома. В теперешнем виде не впечатляла.
Дерево оказалось опавшей реликтовой лиственницей. Я слышал о подобных. Первым из европейцев увидел их на Ольхоне и описал ссыльный поляк Черский.
К ветвям дерева были привязаны множество разноцветных ленточек и лоскутков ткани. Рядом вкопанная резная коновязь и кучка камней полуметровой высоты — обо. Непростое, значит, место. Даже Место — жертвенное, посвященное местному духу-хранителю, умершему шаману, вероятно почитаемому при жизни. Такое Место я и искал.
Развязал холщовый мешок, аккуратно вынул окаменевшее уже тело пса с ровным пулевым отверстием во лбу. Почти чистым. Лишь в шерсти вокруг запеклась черная кровь.
Забросил за спину. Придерживая за передние лапы, взобрался на лиственницу и оставил тело в развилке ветвей. Спустился.
Прощай, Нойон-полуволк. Пусть хорошо тебя примет местный дух-хранитель.
Хоть и не убивало его молнией, казалось мне, что достоин пес воздушного погребения. Казалось, правильно я все сделал.
Нашел в кармане чистый носовой платок, разорвал его на три полосы и привязал их к голым ветвям жертвенного дерева. Зачем-то перекрестился. Царствие тебе небесное, Нойон-полуволк…
Я возвращался в деревню по укатанному проселку, когда навстречу мне попались две машины — микроавтобус-«УАЗ» и «мосфильмовская» «будка». Пропуская, я отступил на обочину, но машины остановились. Передняя дверь «УАЗа» распахнулась, и я увидел Николая Хамаганова.
— Садись, — велел он, и я безропотно прошел в салон.
Там уже разместились режиссер, оператор, переводчик, художник и британский киноактер, на которого я смотрел теперь с уважением.
«И взвод отлично выполнил приказ. Но был один, который не стрелял…»
Это Высоцкий, сам того не ведая, про него спел. Ну и про пиротехника Петра, конечно. Но Петя — наш, хоть и с московской пропиской. А этот… Надо выпить с ним вечером водки, помянуть убиенного пса, побрызгать, побурханить за помин собачьей души…
Минут через пять встали у невысокого холма с юртой белого войлока на макушке. Следом за Хамагановым мы пошли налегке, а «мосфильмовцы» поперли кинокамеру с треногой. Еще, значит, и снимать будут…
Шаман подобрал с тропинки камень, размером с яблоко, повернулся к публике и поднял его над головой. Все поняли без перевода, подобрали из-под ног по булыжнику, немец — два.
Поднялись, не утомившись. Ребята в синих комбинезонах обогнали нас на половине дороги. Водитель Ваня помахал мне рукой, светясь конопатым лицом.
Юрта была абсолютно новой, муха не сидела. Или предметы культа неподвластны времени? У коврового полога при входе Николай Хамаганов остановился. Слева была навалена куча камней — обо. Шаман аккуратно положил свой камень сверху.
— Важно, чтобы камень не упал и не устроил обвал. Это дурная примета.
После перевода иностранцы старательно пристроили и свои камни.
Подождав, пока оператор разместится за кинокамерой, Николай Хамаганов привычно открыл вещание. Он был сегодня не в шаманском кафтане, а в джинсах и черной кожаной куртке, однако выглядел настоящим шаманом, отдыхающим от камлания.
В монгольских, китайских и европейских источниках могилу Чингисхана относят в самые разные области Азии — от Байкала до Алтая и Тибета.
В книге «О делах черных татар», в приложении писал посол Сунской династии Шиуй Тин: «Я, Шиуй Тин, лично нашел и увидел дух Темучина на берегу реки Керулен, в местечке, окруженном горами и водами».
В «Истории монгольского народа» записано: «Останки Чингисхана, согласно его завещанию, привезли на родную землю и похоронили в местечке Ехэ Утэгэ возле Хэнтэйского хребта».
В китайской летописи «Зоу Мо Зи» есть запись: «По обычаю захоронения ханов Юаньской династии цельное дерево разрезали на две части, по размеру тела делали углубления, затем соединяли и превращали в гроб. Туда клали останки, снаружи красили, три раза опоясывали золотым кольцом, выносили на север к месту духа, закапывали глубоко. По государственному обычаю не сооружали гробницу-мавзолей. Закончив захоронение, пускали туменный табун, чтобы копыта сровняли землю. Затем над могилой совершали обряд жертвоприношения, зарезав верблюжонка, оставляли караул из тысячи всадников. На следующую весну, после того как вырастет трава, откочевывали, потому на ровной земле люди не могли найти могилы. Совершая повторный обряд жертвоприношения, водили верблюдицу — мать убитого верблюжонка. Там, где верблюдица завывала, определяли место захоронения».
В «Истории монголов Доссона» говорится: «Когда многие полководцы, сопровождая останки, вернулись в Монголию, чтобы не разглашать весть о кончине хана, войска, охранявшие тело хана, убивали всех встречных, которые попадались на пути. Только доехав до Большого дворца Чингисхана у истока реки Керулен, огласили траурную весть. Останки поочередно доставляли до все дворцы хатунш для церемонии прощания. Многочисленные ванны, принцессы и полководцы, получив известие о смерти, обнародованное Тулуем, из всех земель и улусов обширной территории ханства собрались на траурные церемонии. Из дальних мест люди приезжали только через три месяца. После окончания траурных церемоний останки похоронили возле одной из гор Бурхан Халдуна у истока трех рек: Онона, Керулена и Толы. Раньше Чингисхан был в этих местах. Отдыхая в тени одного дерева, он сказал будто бы, чтобы его похоронили здесь. Поэтому сыновья, выполняя завещание, похоронили его здесь. После похорон растущие поблизости деревья превратились в чащу и трудно было узнать, под каким он похоронен. После этого еще несколько человек похоронили здесь. После похорон тысячу человек из Урянхайского аймака оставили для охраны могилы. Их не брали на военную службу. Еще рисовали там портреты всех ханов и освящали их благовонными фимиамами, горели лампады. Посторонних людей туда не пускали. Также не имели право ходить туда и люди из четырех дворцов Чингисхана. Эта традиция соблюдалась в течение ста лет и после смерти Чингисхана».
В «Путевых заметках Марко Поло» отмечается: «Всякого Великого хана, также глав рода Великого хана Чингиса, где бы он ни умирал, привозили к подножию горы под названием Алтай и хоронили там. Из дальних мест хоть сто дней перехода, все равно привозили туда. Это стало незыблемым обычаем, которого нельзя нарушить».
В «Путевых заметках посольства в Россию» Зан Пен Хе говорится: «В девяти газарах севернее города Куй Хува (современный Хухэхото) есть гора Чи Лиян Шан (семьдесят темных гор). Есть молва, что здесь похоронены все ханы и хатунши Юаньской династии и не воздвигались гробницы и мавзолеи».
В «Полных записях относительно чахоров» сообщается: «Духи-онгоны многих хатунш и тайжи Юаньской династии находятся к северу от долины Ухэр Чулуун (камень-бык) в горах Зан Мао Шан… Духи ханов Юаньской династии находятся на севере. После похорон по могилам пускали десятитысячный табун, чтобы топтали, и сровняли землю, и не вставляли знаков. С духами привезенных хатунш так же поступали».
