Он размышлял, что могло привлечь в это место Маттео. Если не считать, что это руины католического храма, здесь не было ничего ценного. В тёмной глубине помещения Эрик заметил сводчатую дверь, окаменевшую от старости. Подёргал — и дверь со скрипом отворилась. Внутри притаилась гулкая стылая темнота без единого луча света. Эрик закрыл бы дверь, если бы до него не донёсся отчётливый запах восковых свечей. Кто-то был здесь совсем недавно.

Пришлось идти в дом за Юханом. Они вернулись с двумя большими свечами. Юхан раздражённо пыхтел, пока они спускались в подземелье и зажигали свечи в тёмном склепе. Эрик ожидал увидеть человеческие останки или старые гробы, но увидел часть храмового алтаря, придвинутого к стене. Из белого с прожилками мрамора, со стройными колоннами по краями, с крестом и латинскими надписями — даже разбитый, алтарь внушал благоговение. Эрик провёл ладонью по чистой прохладной поверхности, понюхал букетик лиловых крокусов. Тот, кто сюда приходил, был глубоко верующим католиком. А католиков в Калине, насколько знал барон, было не более двух. Возможно, трёх, максимум четырёх — если кто из приезжих матросов был родом из французских или итальянских земель.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Бегло обыскав склеп, Эрик нашёл между алтарём и стеной кусок полотна, а в нём огарки свечей и сборник псалмов на латыни. Он потряс книжицу, и с её пожелтевших страниц спорхнуло свежее письмо.

— Ах, вот ты где пряталось! — воскликнул барон, поднимая письмо и читая имя отправителя. — Какая подлость… Юхан, иди сюда, посвети мне!

Строчки прыгали перед глазами, Эрик перескакивал с одной оскорбительной фразы на другую, чувствуя, как его охватывает лютое бешенство.

«… не в обычае барона уважать чужую неприкосновенность, будь то женщина, мужчина или ребёнок… свои эгоистичные желания он ставит превыше соображений морали… он без угрызений совести прибегает к насилию… он разбивает сердца и разрушает жизни…»

— Ложь! Это гнусная ложь! — закричал Эрик, а вслед за ним закричало эхо. — Я никогда никого не насиловал, это ниже моего достоинства! Я никогда не касался ребёнка, дети мне не интересны! Я никому не разбивал сердце — потому что никому не обещал любви! Как можно так бессовестно оболгать человека? Юхан, разве я такое чудовище, как тут написано? — Эрик потряс письмом перед носом слуги.

— Конечно, нет, господин. Иногда вы бываете хорошим.

— О господи! Иди отсюда, пока я тебя не взгрел!

Барон аккуратно вложил письмо в псалтырь и завернул в тряпицу. Засунул на прежнее место, кипя от негодования, злости и детской обиды. Неудивительно, что после таких дружеских предупреждений Маттео шарахался от него, как ведьма от святой воды.

— Постой, Юхан! Итальянец говорил о пикантных подробностях, которые мешают ему заводить отношения. Ты не знаешь, о чём он?

Юхан почесал пятернёй затылок:

— Хм… Наверное, о том, что он кастрат?

— Кто?! — поражённо переспросил Эрик.

— Кастрат. Ну, знаете, евнух, скопец, вол, мерин, каплун… — перечислял Юхан, вспоминая названия выхолощенных животных.

— Хватит, я понял! Откуда ты узнал?

— Так все знают.

Кастрат — не мужчина, не женщина и не ребёнок. Это всё вместе и ничего по отдельности. Бесполое существо, не обуреваемое желаниями плоти по причине её отсутствия. Некоторые считали их ангелами, спустившимися на грешную землю, чтобы подарить людям своё райское пение, другие — чудовищами и насмешкой над божьим замыслом.

Барон Линдхольм не спешил определяться. Он раньше не имел дела с кастратами и желал лично разобраться в этом загадочном явлении.

Итак, Маттео красив, не глуп, не беден, склонен уважать авторитет старших, религиозен. При этом раним, чувствителен, отзывчив на доброту и легковерен. Возможность плотских отношений для себя отрицает, считая их неприемлемыми с точки зрения морали и недоступными с точки зрения физиологии. Стыдится своего искалеченного тела так сильно, что готов подраться с аристократом, защищая собственную наготу. Ждёт уважительного отношения к себе, боится пренебрежения. Мужчин от женщин не отличает — вероятно, в силу непонимания их природы. Будучи бесполым, не воспринимает пол окружающих людей как нечто важное, влияющее на их поступки. Сам не способен испытывать телесных желаний. Одним словом, целомудренный, девственный от пяток до макушки католик-кастрат. Идеальный протеже для Стромберга.

Барон не знал, где Стромберг познакомился с Форти и за какие таланты пригласил на гастроли, но не сомневался, что непорочность певца сыграла важную роль. Чистое душой и телом создание — награда за мучения, претерпеваемые по вине создания распутного и зловредного (то есть Эрика). Что ж, тем больнее будет графу, когда он узнает, как низко может пасть его протеже. Застарелая обида, помноженная на свежую злость, душила барона и требовала отмщения. «Он разбивает сердца». Какая нелепая клевета! Эрик изнывал от желания бросить к ногам графа новую содомскую жертву, и пусть благочестивый Минотавр ею подавится.

Сидя в кресле у жаркого камина, Эрик глубоко задумался. Он знал, как соблазнить обычного земного юношу, но с какой стороны подступиться к кастрату, даже приблизительно не представлял. Рядом на диванчике сидела тётушка с полосатым вязанием на коленях и сонно клевала носом. Из кухни пахло жареной свининой и шкварками, а сверху раздавались приглушённые звуки клавесина и тоскливое «А-а-а-а-а». Потом чуть выше: «А-а-а-а-а», а потом совсем пискляво: «А-а-а-а-а». Барон тяжело вздохнул.

— Хелен, подойди.

Девушка боязливо подошла, но остановилась далеко от кресла.

— Ближе, дура, — зашипел Эрик и потянул за оборку на платье. — Сядь.

Она опустилась на пол у его ног. Пламя безжалостно освещало крестьянское лицо и серые прилизанные волосы.

— Ты знаешь, что ты некрасива?

— Да, ваша милость. Все так говорят.

— Но ты надеешься удачно выйти замуж.

— Конечно, ведь у меня будет приданое.

— С приданым даже некрасивая дурочка может сделать хорошую партию.

— Вы правы, ваша милость.

— А как же любовь?

Хелен зыркнула на тётушку и умоляюще прошептала:

— Пожалуйста, не говорите об этом.

— О синьоре Форти?

Хелен ткнулась ему в колени, целуя руку. Эрик нашарил в кармане монету и отдал воспитаннице:

— Я не сделаю тебе ничего плохого. Я хочу поговорить.

— Да, ваша милость.

— Ты любишь его?

— Да, — шепнула Хелен.

— Ты знаешь, что он кастрат?

— Да, — ответила она ещё тише.

— На что ты надеешься?

Девушка смотрела непонимающе, как будто «кастрат» для неё означало «иностранец» или «бастард» — что-то, что не имеет большого значения, если любовь сильна. Барон жёстко пояснил:

— Каплунов видела? Они крупнее и красивее обычных петухов, но драться не умеют и курочек не топчут. Посади их на яйца — будут чужих птенцов высиживать. А положи под петуха — так и за курицу сойдут. А мясо у них нежнее, чем у цыплёнка, прямо тает во рту. Разве каплуны годятся для любви?

— Синьор Форти — не каплун! — возмутилась Хелен.

Она выросла в деревне и отлично знала разницу между выхолощенными животными и племенными, однако отказывалась сравнивать с ними Маттео.

— Почему это?

— Потому что мы — люди. Не петухи и не куры. У нас душа есть. Любовь — это же…

— Что?

— Это то, что мы чувствуем душой, а не телом.

— Значит, ты надеешься на духовную любовь с синьором Форти, без наслаждений плоти?

— Я надеюсь на настоящую любовь! Апостол Павел сказал: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не бесчинствует, не ищет своего и не мыслит зла»…

— Ради бога, Хелен! — вспылил Эрик. — Хватит проповедей!

Тётушка всхрапнула и проснулась:

— Что такое, ужин готов?!

— А как же замужество? — ехидно поинтересовался барон.

— Вот если бы синьор Форти сделал мне предложение! Мы так хорошо ладим, он говорит, что я его единственный друг. И приданое у меня достойное…