— Ты получишь золотой, если скажешь, где это услышал! Ты же не сам это придумал: «свил гнездо», «колдовские песни». Кто тебе подсказал?

У мужика алчно загорелись глаза, и он закашлялся от поспешности, с которой принялся откровенничать:

— Да все так говорят, господин! И нищие крестьяне, и благородные фрау в шелках! Вы разве не знаете, что на пустыре нашли ход, ведущий прямо в пекло, а там чёрный алтарь и разные дьявольские штучки — амулеты и книги на мёртвом языке, и даже кое-что похуже, о чём я не смею рассказать такому почтенному господину, как вы…

Он подавился и харкнул в сторону, а потом его скрутило и вывернуло кровавыми сгустками под ноги барону. Эрик отпрянул, но нашёл обещанную монету и бросил мужику, который страшно улыбнулся окровавленной пастью.

Поспешно выбираясь из толпы и чувствуя себя так, словно его окружили ходячие мертвецы, Эрик наткнулся на кого-то маленького и лёгкого. Едва не сбив ребёнка с ног, он подхватил его и поставил на мостовую. Узнал несчастного кастрата:

— Джузеппе! А ты что тут делаешь? Это плохое место, возвращайся к своим опекунам.

— Они хотят казнить синьора Маттео, — чуть не плача, сообщил Джузеппе.

Мазини присел перед мальчиком и произнёс что-то утешительное на итальянском языке. Тот непонимающе похлопал светлыми ресницами. Тогда Мазини задал вопрос, а Джузеппе, не дослушав его, рванулся и побежал прочь, высоко вскидывая худые ноги. Маэстро пожал плечами:

— Странный ребёнок. Поспешим в Ратушу, ваша милость.

В приёмный зал Ратуши их пропустили, но в зал Магистрата войти не позволили: там проходило совещание по обороне. Бургомистр Карлсон выслушивал доклады городских чиновников. Русские войска продолжали окапываться вокруг крепостных стен, но город не бомбили и демонстрировали готовность заключить мирное соглашение. Другими словами, Меншиков рассчитывал или на скорую капитуляцию Калина, или на то, что чума сделает всю грязную работу.

Затишье на фронте оставляло городу ресурсы для борьбы с эпидемией. Магистрат постановил открыть госпиталь для больных чумой в часовне Домского собора, чтобы не заражать тех, кто лечился в лазарете от менее опасных болезней. Снова обсуждались вопросы питьевой воды и продовольствия. Кроме того, встал насущный вопрос, где хоронить умерших: городское кладбище внезапно оказалось за линией фронта. В последние три дня скончалось двенадцать человек — считали только тех, чьи тела нуждались в захоронении. Тех, кто умер в своих домах, запертых изнутри, сосчитать не представлялось возможным. Никто не знал, почему хозяева не откликались на стук: то ли боялись незваных гостей, то ли померли всей семьёй.

Эрик нетерпеливо расхаживал по залу, слушая эхо своих шагов и щурясь от потоков солнечного света, лившихся в узкие готические окна. Мазини повсюду следовал за бароном, словно боялся его потерять, и разглядывал диковинные расписные пилоны и потемневшие фрески на библейские сюжеты. Снятие Иисуса с креста. Спор Марии и трудолюбивой Марфы, решившийся не в пользу последней. Поджаривание грешников на адских вертелах, которые вставлялись в заднее место, а выходили через рот. У Мазини сосало под ложечкой от страха за Маттео. Только по-детски невинный человек мог быть так беспечен, как Маттео.

Наконец совещание завершилось. Из зала Магистрата потянулась цепочка ратманов, одетых во всё чёрное, и барона пригласили к бургомистру. Мазини пришлось остаться в одиночестве.

Эрик быстрым шагом приблизился к Карлсону и вежливо ответил на его поклон:

— Доброе утро, бургомистр. Уверен, вы догадываетесь о причине моего визита.

— Ох, нынче у каждого множество причин для беспокойства! Не буду гадать, ваша милость, а спрошу: что привело вас ко мне в столь ранний час?

— Вчера герр Клее арестовал синьора Форти. Как вам известно, итальянец — протеже графа Стромберга, и я пришёл узнать, по какому обвинению его арестовали.

— Это граф вас прислал? — прищурился Карлсон.

Извечная вражда между правителями Верхнего и Нижнего городов.

— Нет, — был вынужден сознаться барон. — Я пришёл по собственному почину. Я несколько недель жил у фрау Майер, и имел…

Честь, удовольствие, счастье? Эрик замолчал, а бургомистр подхватил его мысль:

— Разумеется, ваша милость! Я понимаю, дружеское участие. Герр Клее — старейший и самый уважаемый из ратманов. Вы с лёгкой душой можете положиться на его опыт и здравомыслие.

— В чём он обвиняет синьора Форти?

— Вы понимаете, ваша милость, что просите меня переступить через правила? Есть сведения, которые запрещено разглашать посторонним.

— Понимаю. Так в чём его обвиняют?

— Есть доказательства, свидетельствующие, что синьор Форти проводил в склепе чёрные мессы.

— Чёрная месса — это поклонение дьяволу?

— Совершенно верно! Дьявольский обряд с молитвами и погаными ритуалами, которые превращают мужское тело в сосуд греха, — бургомистра передёрнуло от омерзения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А улики есть?

— О, самые убедительные и неопровержимые! Книга на латыни, непристойная языческая статуэтка и нижние штаны из кружева. Средство сатанинского обольщения.

— Что?

— Увы, ваша милость! Всё это настолько отвратительно, что я совсем не удивлён слухам, которые будоражат горожан.

— Я должен поговорить с вашим Клее.

— Вряд ли он вас примет, — с сомнением произнёс Карлсон. — Он избегает общения с заинтересованными лицами.

— Вы можете ему приказать.

— Могу, но не стану.

— Я прошу вас, Карлсон!

— Ваша милость, однажды вы преподали мне урок, и теперь я хочу воспользоваться его плодами. Я отвечу вам так: вы — потомок рыцарей, а не купцов или стряпчих. Судебное производство не входит в сферу ваших интересов. Оставьте вещи, недоступные вашему пониманию, тем, кто в них разбирается по праву низкого происхождения.

Барон ошеломлённо уставился на Карлсона, который из добродушного толстяка вдруг превратился в мудрого и строгого правителя.

Ратман Клее не принял барона. Он не общался с теми, кто заинтересован в определённом исходе дела. Знал, что будут предлагать взятки. А ведь написано в Библии: «И сказал судьям: творите не суд человеческий, но суд Господа; ибо нет у Господа Бога нашего неправды, ни лицеприятия, ни мздоимства». Клее Библию чтил. Мздоимство порицал.

Он засел в своей рабочей комнатке, располагавшейся не в Ратуше, а в здании тюрьмы по соседству. Тут и к обвиняемым поближе, и посторонние не мешали следствию. Клее изучал письмо и вещественные доказательства. Почерк доносчика, крупный и нетвёрдый, заставлял предполагать человека, писавшего редко и с трудом. Таких в Калине — девять из десяти. Клее уже опросил домочадцев фрау Майер, которую помнил девочкой и всегда уважал за ум и трудолюбие: никто из них писать не умел. Он вдвойне переживал, что респектабельный купеческий дом оказался замешан в грязном скандале.

В дверь просунулась голова старшего сына Свена Андерсена, городского палача. Парень прислуживал Клее на дознаниях.

— Господин ратман, пришёл господин лекарь.

— А твой отец?

— Он тоже здесь. Всё готово к допросу.

— Помоги мне.

Клее поднялся, тяжело опираясь на руку юноши, и, медленно шаркая кожаными шлёпанцами, побрёл в камеру. Ему казалось, что при каждом шаге дьявол вонзает в его ноги лезвие лопаты, и обрубки костей больно скребут по шершавому полу. Жаркая влажность, наполненная нездоровыми тюремными испарениями, довершала мучения Клее. Он добрался до камеры допросов совершенно измученным. Судорожно схватился за столешницу и рухнул на жёсткий стул. По вискам струился пот. Клаус Финкельштейн, врач и старинный друг Клее, спросил:

— Обострение? Хочешь, дам тебе настойку от боли?

— Благодарю, но через несколько дней мне станет ещё хуже, вот тогда я и воспользуюсь твоим предложением.