— Ладно, — согласился врач. — Что у нас сегодня? Какая-нибудь хорошенькая ведьма, которую я должен осмотреть?

Финкельштейн был таким же древним, как и Клее, но не потерял интереса к женщинам и жизни вообще.

— Сегодня — кастрат, обвиняемый в ереси и содомии. Мне нужно, чтобы ты присутствовал на допросе, а после осмотрел его, чтобы подтвердить или опровергнуть показания. Надеюсь, он не будет запираться, потому что я обещал Карлсону не применять пытки.

— Это тот итальянский певец, о котором все толкуют?

— Он самый. Взбудоражил весь город на свою беду.

Палач Свен втолкнул в камеру Маттео, а потом вошёл сам, сгибая мощную шею, чтобы не расшибиться о низкую притолоку. Маттео был в грязном камзоле, и пахло от него нехорошо. Он встал посередине комнаты, со страхом разглядывая двух стариков, рыжего палача и мальчишку, которых он видел за работой ранней весной. На него повеяло холодным балтийским ветром, а в ушах раздался душераздирающий крик фальшивомонетчика.

— Я ратман Клее. Это — лекарь Финкельштейн. Вы готовы ответить на вопросы, синьор Форти? — скрипучим голосом спросил Клее.

— Да.

— Вы узнаёте эти вещи? — он выложил на стол молитвенник, свечи и статуэтку.

— Да.

— Как вы их использовали? — Клее увидел, что арестант не понял вопрос, и переспросил: — Что конкретно вы делали с этими вещами?

— Я читал молитвы перед Девой Марией. Я католик. Мне негде было молиться, а потом я нашёл старый алтарь в подземелье и начал молиться там.

— Книжку, написанную на мёртвом языке, вы привезли из Италии?

— Да. Она написана на латыни.

— А инструмент в форме пениса?

— Какой инструмент? — удивился Маттео.

Внезапно он увидел Деву Марию глазами ратмана. Её головка в капюшоне, её узкие плечики, укутанные гладким покрывалом, и руки, словно оберегающие от слишком глубокого…

— Как вам не стыдно, ратман! Это же реликвия. Это сосуд слёз, которые Святая Дева проливала по своему божественному сыну!

— Этот сосуд вы тоже привезли с собой?

— Да, — соврал Маттео и отвёл взгляд в сторону, стараясь не смотреть на ухмылку рыжего отрока.

— Вы совершаете большую ошибку, синьор Форти, обманывая следствие. Такие поделки из янтаря изготавливаются здесь, на берегах Балтики. Это не реликвия и не ковчежец с материнскими слезами, как вы пытаетесь меня уверить.

— А что это? — Маттео замер, вспоминая утро, проведённое в башне Эрика.

Он вспомнил коробочку, наполненную милыми вещицами покойной баронессы, и трогательный рассказ о куколке. Непроизвольно глаза наполнились слезами. Он не плакал, когда его арестовали и вели по Главной улице, как злодея, он не впал в уныние в тесной тюремной камере, но теперь, когда он понял, как вероломно его обманули, предательские слёзы увлажнили ресницы.

О некоторых событиях у Маттео даже после разрыва с бароном сохранились светлые воспоминания. То утро, когда он принял в подарок янтарную деву, было одним из них. Теперь эти воспоминания превратились в источник безграничной печали. «Пусть ветер шепчет о любви, а волны плещутся о берег».

— Это игрушка для удовлетворения похоти. Там, где вы её купили, продаются приапы со вздыбленными органами и черти с толстыми хвостами. Надеюсь, не надо объяснять, как их используют?

Подручный хихикнул, а Маттео побледнел от липкого тошнотворного ужаса. Он без труда догадался, кто предал его правосудию: лишь один человек в мире знал о нём так много, что мог погубить. Маттео давно смирился с тем, что барон разбил ему сердце, — походя и, может быть, случайно. Так человек, ненароком раздавивший майского жука, не чувствует угрызений совести. Но по какой жестокой и непостижимой прихоти барон решил отнять у него жизнь, Маттео не понимал. Одно дело — позабавиться с простаком, другое — послать его на страшную и позорную смерть. Он поднял лицо, чтобы не дать слезам пролиться.

Клее дал знак, и мальчишка-подручный поставил для Маттео стул. Тот с облегчением сел. Его ноги дрожали, а горло сжималось от спазмов. Клее спросил:

— А что вы скажете об этом предмете одежды? — он достал кружевные кальсоны. — Это тоже сосуд?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Маттео опустил голову, и слёзы неудержимо покатились по щекам. Понимание чудовищности преступления, которое он совершил, — пусть неумышленно, но вполне добровольно, — пробило смертоносную брешь в его внутренней защите. Осознание вины обрушилось на него ледяным потоком и потащило по острым камням раскаяния и стыда.

Он молился перед фаллическим символом, как гнусный еретик! За такое неслыханное кощунство — смерть! Он преследовал барона и как путана предлагал свой зад. За побуждение к прелюбодеянию — смерть! Он проповедовал и толковал слово божье, не будучи священником. За ересь — смерть! Чем он может оправдать свои поступки? Разве он невинен в глазах господа и честных людей? Да, он был обманут, но только потому, что сам мечтал быть обманутым! Глупец, гнавшийся за вором, чтобы отдать ему свой кошелёк, не заслуживает ни жалости, ни снисхождения. Неудивительно, что барон вынес ему смертный приговор. Маттео его заслужил.

Маттео подумал, что вся его жизнь оказалась извилистой дорогой на эшафот. Видит бог, он пытался исправиться, но пятнадцать лет назад, когда ласковая волна толкнула его в объятия Джино, он вытянул поистине роковой жребий. У него не осталось сил бороться.

— Эти штаны принадлежат вам?

— Да, — глухо ответил Маттео, не поднимая глаз.

— Вы повинны в грехе прелюбодеяния с мужчиной?

— Да.

— Вводил ли он свой пенис вам в рот или анус?

— Да.

— Двигал ли он своим пенисом у вас во рту или анусе, чтобы вы получали непотребное мужское удовольствие?

— Да.

— Спускал ли он своё семя в ваши внутренности?

— Да.

— Сколько раз?

— Я не помню.

Маттео вспотел, и в то же время его знобило. Влажная духота забиралась под рубашку и давила на грудь.

— Назовите имена мужчин, которые производили с вами сношения посредством ввода пениса в ваш задний проход.

— Я не знаю… Я не спрашивал их имена. Это были незнакомцы.

— Сколько всего их было?

— Какая разница? — в отчаянии воскликнул Маттео. — Вы не сможете казнить меня дважды! Давайте с этим покончим. Я признаю: я еретик и содомит. Я виновен.

— Хорошо, — протянул Клее. Его смущала лёгкость, с которой арестованный признался в смертных грехах, но в правдивости показаний он не сомневался. — Сейчас вас осмотрит лекарь, и на этом допрос окончится.

— Пожалуйста, не надо меня осматривать! Я же ничего не отрицаю! Что я должен сказать, чтобы вы меня не осматривали?

— Синьор Форти, осмотр — часть расследования. Даже если вы окажете сопротивление, герр Финкельштейн всё равно вас осмотрит и напишет заключение.

— Нет! — вскрикнул Маттео. — Не надо! Я не хочу!

Он рванулся к двери, но Свен Андерсен поймал его и обездвижил одной рукой. Как Маттео ни барахтался, с него сняли одежду и уложили в высокое железное кресло. Ноги широко развели и привязали к поручням потёртыми кожаными ремнями, а руки — к перекладине над головой. Маттео зажмурился. Его изуродованное тело — его стыд, его расплата, его жертва. Свидетельство его проигранной войны за собственную чистоту. Его самая сокровенная тайна. Он лежал перед мужчинами, как распластанная лягушка, а они с любопытством разглядывали его промежность.

Финкельштейн пинцетом приподнял маленький вялый орган, и все увидели грубый хирургический шов, который крестообразно пересекал нежную ниточку шва, сотворённого самим создателем.

— Пожалуйста, не надо…

— Совсем нет яиц, — присвистнул сынок Свена и получил звонкую затрещину.

Лекарь отложил пинцет и достал большой медный расширитель. Пациенты с болезнями прямой кишки были не редкостью, поэтому в походном чемоданчике у него всегда лежали самые разнообразные инструменты. Похожий на ножницы с кольцами для пальцев, но с тонкими длинными пластинами вместо лезвий, расширитель был смазан и согрет в ладонях лекаря.