Когда мы пришли в пустую избу, Дана зажгла свечу, а я отыскал в своей сумке чистую тряпицу, нужный настой и длинную иглу. Потом усадил девицу на лавку. Тряпицу я щедро смочил настоем и стёр с кожи грязь и зелёный травяной сок. Потом отыскал занозу, поддел её иглой и вытянул. А затем прижал к опустевшей ране остро пахнущую тряпицу. Настой обжёг, и Дана вздрогнула, стиснув зубы.

— Ой? — предположил я, с коварной улыбкой глянув на неё снизу вверх.

Дана густо покраснела.

— Хороший ты, Лех, — прошептала она, будто кто-то мог нас услышать.

— Ты так считаешь?

А Кот тем временем запрыгнул на пустую лавку напротив нас и начал вылизываться с важным видом, будто нисколько не пытался привлечь моё внимание. Но мне сделалось не до него совсем.

— Добрый ты. Людям помогаешь, — Дана закусила нижнюю губу. — Ходишь с котиком везде. От злой нежити нас защищаешь. И мне вон помог.

— Занозу вытащить надо, чтоб не загноилась, — одной рукой я будто невзначай погладил её по щиколотке, а другой продолжал прижимать тряпицу с настоем к её пострадавшей пятке.

— Я не про занозу, а про костёр, — она мотнула головой. — Я бы сама не решилась ни за что.

— Заячья душа, — я усмехнулся. — А на что бы ещё не решилась?

Пару мгновений она изучала моё лицо. А потом вдруг наклонилась и коротко шепнула:

— На это.

Её губы коснулись моих. Нерешительно. Неумело. Робко.

Вряд ли она воспылала ко мне страстной любовью. Скорее уж Даной двигало любопытство. Да распаливший кровь праздник с его весельем.

Так или иначе, на поцелуй я ответил с терпеливой нежностью. Чтобы она совсем уж разомлела. А потом неспешно запустил обе руки под её кумачовый сарафан и нижнюю юбку. От прикосновений к её коже Дана задышала чаще. Зарылась пальцами в мои волосы. Но тут я отстранился, дабы глянуть в её затуманенные очи. Полагалось спросить.

— Ты прежде, чем мне что-то позволишь, подумай хорошо, Дана. Сорванную ягодку на место не воротишь. Уверена, что ягодку эту хочешь незнакомцу отдать? Человеку, который через день-другой от вас уйдёт насовсем?

Она отвернулась. И задула свечу.

— Оттого и отдаю, что уйдёшь и никому не расскажешь, — прошептал в темноте её смущённый голос.

— Не расскажу, — обещание сорвалось само.

Я взял её здесь же, прямо на полу посреди горницы. Даже не позаботился в спальню отнести. И уж ни секунды не думал о том, что может заявиться её отец или кто-то ещё. Да что там. Вообще не думал. Просто упивался её телом и тем, как она тихонько ойкает в такт моим неторопливым движениям. А потом Дана задышала сбивчивее. Начала едва слышно постанывать мне в рот, пока я целовал её в исступлении. Сам не заметил, как стал двигаться резче. Будто даже злее. Движимый одними только инстинктами. Вроде бы даже в какой-то миг моя грубость её напугала. Но когда всё было закончено, девица (девицей уже быть переставшая) сама обняла меня и крепко прижалась всем телом. И я обнял её в ответ, привлёк её растрепавшуюся голову к себе на грудь. Погладил ласково. И ощутил себя стократ виноватым во всех людских прегрешениях разом. Даже зубами скрипнул с досады. Только Дана этого не заметила.

— Надо бы на праздник воротиться, — прошептала она непослушными губами. — Тятя может хватиться.

Я усмехнулся.

— Тятя твой нам обоим головы оторвёт, если ты такая осоловелая туда заявишься, — я поцеловал её в макушку. — Вот что. Иди к себе. Приведи себя в порядок и спать ложись, а я один туда вернусь.

— Так ведь…

— А если тятя твой спросит, куда ты подевалась, скажу, как есть, что подружки твои, дуры бестолковые, туфельки твои спрятали. Ты ножку занозила, я тебя отнёс домой, занозу вытащил, а ты устала и спать пошла. Поверит он в такое?

— Поверит, думаю, — ответила девушка, нехотя отрываясь от меня.

Ей сделалось грустно, что я столь скоро собрался уходить. Но делать было нечего. Я и так порядком уж провинился. Радош нанимал меня народ на празднике стеречь и колдуна извести, а не дочку его портить. Но что случилось, того не воротишь.

С этими мыслями я оделся и ушёл от Даны, которая уже скрылась за шторкой в свою комнатку.

После сладких девичьих объятий вешняя ночь показалась мне такой холодной, что кожа тотчас покрылась мурашками.

— Ох, и дурень же ты, — раздалось у моих ног недовольное ворчание. — Отец её прознает, выгонит нас с позором. И считай пропало всё. Ни денег, ни работы, ни нормальной крыши над головой хотя бы на пару ночей.

— Не прознает, — ответил я Коту. — Она говорить побоится, а больше никак ему и не узнать. Радош дальше своего самолюбия в упор не видит. Да и занят он тем, чтобы самому не сдохнуть от порчи. Поди, смекнул уже, что гибнут одни мужики примерно его возраста. За дочь, может, и переживает, но знает, что ей не грозит ничего.

Мы умолкли, потому как снова вышли на поле. Толпа танцующих немного поредела, и всё же народ не расходился.

Я сам отыскал Радоша, слегка захмелевшего и заметно успокоившегося, и поведал нашу с Даной историю с занозой и её отдыхом. Староста только покивал, смерив меня пристальным взглядом, но ни о чём более не расспрашивал. Видать, просто рассердился, что я его дочурку на руках таскать вздумал. Но раз я был здесь, а Дана дома, поводов для скандала у него не было. Радош пообещал наказать девиц, из-за которых поранилась дочка. Только завтра. А пока он велел мне глядеть в оба, чем мы с Котом и занялись.

Несколько раз мы обошли кругом место праздника, потом воротились в деревню, чтобы проверить тихие улочки, и затем снова направились на поле. И так несколько раз, пока не занялась заря. Народ встретил её новыми праздничными угощениями, а после разошёлся по домам. К тому времени большой костёр давно погас. Одни дымящиеся угли да зола остались громадной горой. Как остынут, бабы раскидают их по полю, дабы землю удобрить. Но это будет к обеду, не раньше.

Пошли спать и мы с Радошем. В доме мы старались не шуметь, чтобы не разбудить Дану. За шторкой её комнатки было сумрачно и тихо. Староста ушёл к себе, а мне дал подушку и толстое стёганое одеяло. Его я сложил вдвое, постелил на широкой лавке и уснул тотчас, как голова моя коснулась подушки.

Разбудили меня не первые петухи и даже не возня юной хозяюшки у печки, а истошный женский крик на улице. Я вскочил с места и стрелой бросился прямо в серые рассветные сумерки, где в воздухе мглою висел густой туман. Как был, босиком и в одних штанах и рубахе. Меч только выхватить успел. Кот устремился за мной. Вскочил и староста, но от меня отстал.

— Там! — кричала вбежавшая в ворота женщина, силясь совладать с рыданиями, которые разрывали её грудь. — У кострища!

Мы с варгином метнулись туда, прямо к холму в поле. И обнаружили картину, которая обескуражила меня настолько, что я замер, как громом поражённый.

Тут нас и догнал запыхавшийся Радош.

— Что…

Он осёкся, глядя во все глаза перед собой.

Там несколько селян пришли разгребать ещё тёплый пепел от праздничного костра. Вероятно, хотели от священного пламени набрать благодати и для собственных огородов втихомолку. Раскидали обугленные головешки и… наткнулись на человеческий труп. Вернее, то почерневшее нечто, которое от него осталось.

— Боги милостивые, — только и смог промолвить побледневший староста.

— Вряд ли боги на такое способны, — я подошёл к кострищу и присел на корточки перед чёрным скелетом. — Он лежал в самом низу, под всеми дровами, оттого до конца не сгорел. Тот, кто его там оставил, хотел, чтобы его нашли, — я задумчиво провёл пальцем по костям черепа, потом показал на его руки и ноги, скованные толстыми цепями. — Он был жив, когда зажигали костёр. И умирал достаточно долго, потому что лежал в самом его сердце. Медленно запёкся заживо.

Кто-то из баб упал в обморок.

Мужики выругались.

— Выходит, мы веселились и прыгали прямо через него? — Радош сжал своё горло дрожащей рукою.