Но весь прежний опыт молодого проповедника оказался бесполезен, когда он столкнулся с такой женщиной, как Белинда Мэй. Эта женщина, со всей очевидностью, появлялась здесь лишь потому, что это доставляло ей безумную радость.

Интересно, подумал проповедник, представляет ли собой Белинда Мэй типичный образец незамужней женщины-христианки, живущей в большом городе. Где же, во имя всего святого, появляться Иисусу, когда придет время второго Его пришествия в этот мир? Открыв дверь в спальню, он тут же инстинктивно сделал шаг назад, шокированный до глубины души. Белинда Мэй сидела на кровати, скрестив ноги и попыхивая сигареткой, совершенно прекрасная и совершенно голая. Он вполне ожидал, что она уже будет голой, но, по крайней мере, из вежливости будет под одеялом.

– Ты как раз вовремя, – сказала она, туша сигарету и вставая. Тут же заключила его в объятия, прежде чем он вдох сделать успел. И почувствовал, что значит оказаться прямо на сковородке. Она прижалась к нему так, будто желала вдавить себя в его тело. От ощущения ее грудей, прижавшихся к нему, он мгновенно возбудился, а еще она обхватила ногами его бедро так, будто хотела насадить себя на его бедренную кость. Ее язык, словно угорь, извивался у него во рту. Одна ее рука уже была под его футболкой, а вторая гладила ему ягодицы, приспустив трусы.

– Гм, ты хорош на вкус, – прошептала Белинда Мэй ему на ухо спустя мгновение, показавшееся ему вечностью, проведенной то ли в вершинах стратосферы, то ли в глубинах ада. Без сомнения, в сексе Белинда Мэй была намного агрессивнее тех женщин, к которым он привык.

– Ну, давай же, пошли в постель, – прошептала она, хватая его за руки. Забравшись на постель, она встала на колени и подвела его к себе, стоя. Аккуратно положила его руку прямо себе между ног.

Хотя молодой проповедник и испытавал глубочайшее удовлетворение каждый раз, когда его ласки доводили ее до оргазма, он чувствовал в себе странную отстраненность, такую, будто он наблюдал за происходящим сквозь зеркальное стекло. В смущении подумал о том, что он вообще делает здесь, в этом притоне, с облезающей с плохой штукатурки краской, убогими лампочками, скрипучей пружинной кроватью и телевизором, недремлющим оком глядящим на него. Пожалел о том, что вообще согласился с предложением Белинды Мэй снять номер здесь, у Грани. Его нервировал тот факт, что часть его повела себя точно так же, как те люди, которые постоянно приходят к Грани, испытывая судьбу на безопасном расстоянии. Молодой проповедник хотел верить, что Господь уже наполнил эти пустоты в его сердце.

Но доступная прелесть Белинды Мэй беспокоила его куда глубже, чем простирались его навязчивые сомнения в самом себе. Он аккуратно толкнул ее вперед и со странной дрожью, такой, какой он не испытывал с тех пор, как юношей склонялся перед алтарем, вдруг осознал, что ее светлые волосы рассыпались по подушке в стороны, будто крылья ангела. Когда он поцеловал ее ухо, она принялась соблазнительно извиваться. Он спустился ниже, облизывая ее шею. Еще ниже, чтобы поцеловать ее грудь, и почувствовал, как по коже под волосами пошел жар, когда она тихо застонала, запуская пальцы ему в волосы. Он опустился еще ниже, к ее животу, водя языком вокруг ее пупка. Счел это мастерским и очень тонким ходом. И был безмерно благодарен, когда она наконец широко раскинула ноги, в знак приглашения, которое он немедленно принял, опуская голову еще ниже и принимаясь лизать ее с языческим неистовством. Еще никогда у него не было женщины, настолько приятной на вкус. Никогда еще он не желал так страстно служить женщине, а не быть обслуживаемым ею. Никогда еще не испытывал такого бесхитростного преклонения пред алтарем любви. Никогда еще не унижал себя с такой радостью, таким легкомыслием и распутством…

– Лео? – сказала Белинда Мэй, приподнимаясь на локтях. – Что случилось?

Молодой проповедник тоже приподнялся на локтях и поглядел себе между ног, где его мужское достоинство обмякло, будто висельник. О Господи, почему оставляешь меня, в отчаянии подумал он, с трудом сдерживая достойную подростка панику. Виновато улыбнулся, поглядев на алтарь, все еще широко открытый и зовущий, на ее залитое потом тело, блестящие груди и сияющее прекрасное лицо.

– Не знаю. Наверное, сегодня я не в форме.

Белинда Мэй капризно надула губы и потянулась так невинно, будто была здесь одна.

– Плохо. Я могу тебе помочь?

В течение следующих секунд молодой проповедник взвесил в уме несколько доводов, в основном насчет того, как лучше соблюсти баланс между вежливостью и откровенностью. В конце концов решил, что она лучше среагирует на откровенность. Хищно улыбнулся.

– Думаешь, надо что-нибудь в рот положить?

Вся его жизнь пронеслась у него перед глазами, когда она перекинула левую ногу через его голову, слезла с кровати и встала.

– Какая чудесная мысль! – воскликнула она. – Здесь суши-бар через дорогу! Ты угостишь меня ужином!

Ее ягодицы соблазнительно заколыхались, когда она решительно пошла в ванную. Закрыла за собой дверь, включила душ, но, видимо, о чем-то вспомнила и высунула голову прежде, чем продолжить свои дела.

– А потом вернемся сюда и попробуем еще раз, – быстро сказала она.

Молодой проповедник онемел. Перекатился на спину и уставился в потолок. Хаотичный рисунок трещин на нем странным образом напоминал изгибы его собственной судьбы, приведшие его сюда. Он тяжело вздохнул. По крайней мере, возможность столкнуться с рыщущей снаружи съемочной группой, которая может разузнать о его интрижке, – уже не самое худшее, что может случиться в этой жизни.

Хуже будет, если они вдруг разузнают, что у него не встает.

А вот тогда урон, который понесут его политические амбиции, будет просто безмерен. Американский народ простит кандидату в президенты любое количество грехов, но эти люди хотят, чтобы такой человек был силен хотя бы в грехах.

– На самом деле, у тебя еще пара рук есть, если что, – подала голос из ванной Белинда Мэй.

Какой ужас, подумал Лео Барнетт, цепляясь за край пропасти отчаяния. Прощай, Белый дом, здравствуйте, Небеса.

Этим вечером он ощущал город внутри себя и себя внутри города. Ощущал сталь, кирпич, цемент. Мрамор и стекло. Будто его органы прикасались к домам и улицам Джокертауна каждый раз, как атомы тела собирались и разлетались в разных планах реальности. Его молекулы черными клубящимися облаками перетекали сквозь город, будто волны, смешиваясь с воздухом, влажным в предчувствии дождя, колеблясь от раскатов грома вдали. Сегодня он с особенной силой ощущал свою неумолимую связь с прошлым и будущим Джокертауна. Грядущая гроза будет точно такой же, как предыдущая, и следующая тоже не будет от нее отличаться. Сталь и цемент неизменны, кирпич и камень вечны, стекло и мрамор бессмертны. Пока есть этот город, то есть и он сам, пусть и в этом разреженном состоянии.

Его называли Квазичеловеком. Когда-то у него было иное имя, но все, что он помнил о своей личности до того, как подвергся воздействию вируса, так только то, что был специалистом-подрывником. А теперь стал смотрителем храма Богородицы Всех Скорбящих Утешения. Это о нем Отец Кальмар говорил снова и снова: «Потеря в рати подрывников стала обретением в Рати Господней».

Обычно Квазичеловеку не удавалось вспомнить ничего, кроме этих голых фактов, поскольку атомы его мозга, как и все остальные атомы его тела, периодически выпадали из реальности и возвращались обратно случайным образом, побывав в других измерениях и временах. Это создавало двойной эффект. Квазичеловек был гениальнее гения и глупее идиота одновременно. Обычно он считал настоящей победой каждый день, в который ему удавалось сохранить себя, так сказать, в целости.

Но этим вечером даже такая скромная задача, похоже, оказалась сложнее, чем обычно. В воздухе висело предчувствие грома и крови. А Квазичеловек тем временем двигался к Грани.

Добравшись до двери квартиры на верхнем этаже дешевого многоквартирного дома, часть его мозга, более-менее собранная, заглянула в ближайшее будущее. Он уже ощутил холодный вечерний воздух, увидел вспышки молний вдали, почувствовал хруст гравия, которым была засыпана плоская крыша, под подошвами теннисных туфель. Увидел пожилую бомжичку, джокера, спящую у теплого вентиляционного короба. Рядом с ней в тележке лежали ее пожитки, которые она втащила сюда по пожарной лестнице.