В толпе чехов буйствовал и свирепствовал отец Мегерлин. В сопровождении нескольких вооруженных доминиканцев священник охотился на гуситов и их сторонников. В этом ему помогал перечень имен, который Мегерлин получил от Биркарта Грелленорта. Однако священник не считал Грелленорта оракулом, а его список – святым делом. Утверждая, что узнает еретика по глазам, ушам и общему выражению лица, попик за время похода нахватал уже в пять раз больше людей, чем их было в списке. Часть приканчивали на месте. Часть шла в путах.

– Как с ними? – подъезжая, спросил епископа маршал Вавшинец фон Рограу. – Ваше преподобие? Что прикажете делать?

– Что и с предыдущими, – сурово взглянул на него Конрад Олесьницкий.

Видя выстраивающихся арбалетчиков и кнехтов с пищалями, толпа чехов подняла жуткий крик. Несколько мужчин вырвались из толпы и кинулись бежать, за ними пустили лошадей, догоняли, рубили и тыкали мечами. Другие сбились в кучу, опускались на колени, падали на землю, мужчины телами заслоняли женщин. Матери – детей.

Арбалетчики крутили вороты.

«Ну что ж, – подумал Кантнер, – в этой толпе наверняка есть какие-то невиновные, возможно, и добрые католики. Но Бог распознает своих агнцев.

Как распознавал в Лангеддоке. В Безье.

Я войду в историю, – подумал он, – защитником истинной веры, истребителем ереси, силезским Симоном де Монфором. Потомки будут вспоминать мое имя с почтением. Так же, как Симона, как Шнекефельда, как Бернара Ги. Это потом. А сегодня? Может быть, сегодня меня наконец оценят в Риме? Может, наконец, будет возвышен Вроцлав до уровня архидиоцезии, а я стану архиепископом Силезии и электором Империи? Может, окончится фарс, установивший, что децезия формально является частью польской церковной провинции и подчиняется – на посмешку, пожалуй, – польскому митрополиту, архиепископу Гнёзна? Ясно, что меня раньше дьяволы разорвут, нежели я признаю полячишку верховенствующим. Но как же унизительно подчиняться какому-то Ястжембцу? Который – ты видишь это, Господи?! – нагло домогается душпастерской визитации! И где? Во Вроцлаве! Поляк – во Вроцлаве! Никогда! Nimmermehr[421]!

Грохнули первые выстрелы, щелкнули тетивами арбалеты, очередные пытающиеся вырваться из котла погибли от мечей. Вопли убиваемых вознеслись к небу. «Этого, – думал епископ Конрад, сдерживая напуганного мерина, – не могут не заметить в Риме, этого не могут не заметить здесь, в Силезии, на пограничье Европы и христианской цивилизации, это я, Конрад Пяст из Олесьницы, высоко держу крест! Это я – истинный bellator Christi, defensor[422] и защитник католицизма. А еретикам и апостатам – кара и бич Божий, flagellanum Dei.

На вопли убиваемых неожиданно наложились крики со стороны скрытого за холмами тракта, через минуту с грохотом копыт оттуда ворвался отряд наездников, галопом мчащихся на восток, к Левинову. За конниками с тарахтеньем мчались телеги, возницы кричали, поднимаясь на козлах, безжалостно хлестали лошадей, пытаясь заставить их бежать быстрее. За телегами гнали мычащих коров, за коровами бежали пешие, громко вопя. Епископ среди гомона не разобрал, что кричат. Но другие поняли. Расстреливающие чехов кнехты повернулись как один и кинулись бежать вслед за конными, за телегами, за пехотой, уже забившей весь тракт.

– Куда! – зарычал епископ. – Стоять! Что с вами? Что творится?!

– Гуситы! – взвизгнул Отто фон Боршниц. – Гуситы, князь! На нас идут гуситы! Гуситские телеги!

– Ерунда! Нет полевых войск в Градце! Гуситы потянулись на Подьешетье!

– Не все! Не все! Идут, идут на нас! Бежим! Спасайтесь!

– Стоять! – рявкнул, наливаясь кровью, Конрад. – Стойте, трусы! К бою! К бою, собачье племя!

– Спасайся! – завопил проносящийся мимо Миколай Зейдлиц, отмуховский староста. – Гууууситы! Идут на нас! Гуууситы!

– Господин Пута и господин Колдиц уже ушли! Спасайтесь кто может!

– Стойте… – Епископ тщетно пытался перекричать разверзшийся ор и рев. – Господа рыцари! Как же так…

Конь взбесился под ним, поднялся на дыбы, Вавжинец фон Рограу схватил коня за поводья и сдержал.

– Бежим! – крикнул он. – Ваше преосвященство! Надо спасать жизнь!

По тракту продолжали мчаться галопом новые конники, бежали стрелки и латники, среди латников епископ увидел Сандера Больца, Германа Айхельборна в плаще иоаннита, Гануша Ченебиса, Яна Хаугвица, кого-то из Шаффов, которых легко было узнать по видимым издалека щитам pale d’argent et de gueules[423]. За ними с искаженными от ужаса лицами неслись в карьер Маркварт фон Штольберг, Гунтер Бишофштайн. Рамфольд Оппельн, Ничко фон Рунге. Рыцари, еще вчера состязавшиеся в похвальбах, готовые атаковать не только Градец-Кралове, но и сам Градище горы Табор, теперь в панике удирали.

– Спасайся, кто жив! – рявкнул, проносясь мимо, Тристрам Рахенау. – Идет Амброж! Амброоож[424]!

– Христе, смилуйся! – выкрикивал не отстающий от епископского коня пеший поп Мегерлин. – Христе, спаси!

Тракт перегораживала нагруженная телега со сломанным колесом. Ее спихнули и перевернули, в грязь посыпались кувшины, крынки, бочонки, перины, килимы[425], кожухи, башмаки, ломти солонины, другое добро, награбленное в спаленных деревнях. Застряла еще одна телега, за ней вторая, возницы соскакивали и удирали пехом. Дорога уже была усеяна награбленной, брошенной кнехтами добычей. Через минуту среди узелков и узлов с награбленным епископ увидел брошенные щиты, алебарды, бердыши, арбалеты, даже огнестрельное оружие. Облегчившиеся кнехты утекали так прытко, что догоняли конников и латников. Кто не мог догнать, в панике орал и выл. Ревели коровы, блеяли овцы.

– Быстрее, быстрее, ваше преосвященство… – подгонял дрожащим голосом Вавжинец фон Рограу. – Спасаемся… Спасаемся… Лишь бы до Гомоля… до границы…

Посередине тракта, частично втоптанная в землю, обделанная скотиной, обсыпанная баранками и черепками побитых горшков, валялась хоругвь с огромным красным крестом. Знаком Крестового Похода.

Конрад, епископ Вроцлава, закусил губу. И дал коню шпоры. На восток. К Гомолю и Левинской просеке. Спасайся, кто жив. Только б поскорей. Поскорей. Потому что идет…

– Амброж! Идет Амброж!

– Амброж, – покачал головой Шарлей. – Бывший градецкий плебан у Святого Духа. Слышал я о нем. Он был бок о бок с Жижкой до самой смерти. Очень опасный радикал, харизматический народный трибун, истинный предводитель толпы. Умеренные каликстинцы боятся его как огня. Потому что Амброж умеренность взглядов считает предательством идеалов Гуса и Чаши. А при одном движении его головы поднимаются тысячи таборитских цепов.

– Факт, – подтвердил Горн. – Амброж буйствовал уже во время предыдущего епископского рейда в двадцать первом году. Тогда, как вы помните, все окончилось перемирием, которое с епископом Конрадом заключили Генек Крушина и Ченек из Вартенберка. Жаждущий крови монах указал на обоих как на предателей и кунктаторов[426], и толпа кинулась на них с серпами, они едва сумели сбежать. С того времени Амброж не перестает говорить о реванше… Рейнмар, что с тобой?

– Ничего.

– Ты выглядишь так, – опередил его Шарлей, – словно тебя покинул дух. Уж не болен ли ты? Впрочем, не до того. Возвратимся к епископскому рейду, дорогой господин Муммолин. Что у него общего с нашим?

– Епископ наловил гуситов, – пояснил Горн. – Вроде бы. То есть вроде бы гуситов, потому что наловил-то наверняка. Кажется, у него был список, руководствуясь которым он и хватал. Я говорил, что у него отличные шпики?

– Говорили, – кивнул Шарлей. – Значит, Инквизиция занята тем, что вытягивает из пленников показания, то есть вы считаете, что сейчас им будет не до нас.