– Не считаю. Знаю.

Разговор, который не мог не состояться, состоялся вечером.

– Горн.

– Слушаю тебя, юноша, самым внимательным образом.

– Собаки, хоть и жаль животное, у тебя уже нет.

– Трудно, – глаза Урбана сузились, – этого не заметить.

Рейневан громко закашлялся, чтобы обратить внимание Шарлея, который неподалеку играл с Фомой Альфой в шахматы, вылепленные из глины и хлеба.

– Ты не найдешь здесь, – продолжал он, – ни ямы от вывороченного дерева, ни гуморов, ни флюид. Словом, ничего такого, что могло бы тебя удержать от необходимости ответить на мои вопросы. Те самые, которые я задал тебе в Бальбинове, в конюшне моего убитого брата. Ты помнишь, о чем я спросил?

– С памятью у меня все в порядке.

– Прекрасно. Стало быть, ответить на те вопросы тебе также будет несложно. Итак, слушаю. Говори, не тяни.

Урбан Горн подложил руки под голову, потянулся. Потом взглянул Рейневану в глаза.

– Надо же, – сказал он. – Да как резво. И сразу же! А если нет, то что? Что со мной случится, если я не отвечу ни на один вопрос? Исходя в общем-то из справедливого предположения, что я ничем тебе не обязан? И что тогда? Если позволишь спросить?

– Тогда, – Рейневан взглядом удостоверился, что Шарлей слушает, – тебя могут побить. Причем раньше, чем ты успеешь сказать credo in Deum patrem omnipotentem[427].

Горн какое-то время молчал, не меняя позы и не вынимая сплетенных рук из-под головы. Наконец сказал:

– Я уже говорил, что не удивился, увидев тебя здесь. Совершенно очевидно, ты пренебрег предостережениями и советами каноника Беесса, не послушался моих, а такое должно было для тебя скверно окончиться, чудо, что ты еще жив. Но уже сидишь, парень. Если ты до сих пор не сообразил, то сообрази: ты сидишь в Башне шутов. И требуешь от меня ответа на вопросы, домогаешься объяснений. Желаешь знать. А что, позволено будет спросить, ты намерен делать с тем, что узнаешь? На что рассчитываешь? Что тебя выпустят отсюда для того, дабы торжественно отметить годовщину отыскания реликвий святого Смарагда? Что тебя освободит чье-то обретенное в результате покаяния добродейство? Так вот, нет, Рейневан из Белявы. Тебя ждет инквизитор и следствие. А ты знаешь, что такое strappado? Как ты думаешь, сколь долго ты выдержишь, когда тебя подтянут за вывернутые за спину руки, предварительно подвесив к ногам сорокафунтовый груз? А под мышки подставив факел. Сколько, по твоему мнению, понадобится времени, чтобы ты запел? Я тебе скажу: прежде, чем ты проговоришь «Veni Sancte Spiritus»[428].

– Почему убили Петерлина? Кто его убил?

– А ты упрям, парень, словно баран. Ты так и не понял меня? Ничего я тебе не скажу, ничего такого, что ты мог бы выболтать на пытках. Игра идет по-крупному, а ставка очень высока.

– Какая игра? – разорался Рейневан. – Какая ставка? Знаешь, где у меня ваши игры? Твои секреты уже давно перестали быть секретами. Дело, которому ты служишь, тоже перестало быть секретом. Ты думаешь, я не могу сложить два и два? Так знай же, я плевал на это. В аду у меня все ваши заговоры и религиозные споры. Слышишь, Горн? Я не требую, чтобы ты выдал сообщников, новые тайники, в которых вы прячете Иоханнеса Виклифа Англичанина, doctor evangelicus super omnes evangelists. Но я должен, черт побери, знать, почему, как и от чьей руки погиб мой брат. И ты мне это скажешь. Даже если мне придется это из тебя выдавить!

– Ого! Гляньте-ка на петушка!

– Вставай! Сейчас получишь по морде.

Горн поднялся. Быстрым, проворным рысьим движением.

– Спокойно, – прошипел он. – Спокойно, юный господин фон Беляу. Без нервов. Горячность вредит красоте. Ты готов испаршивиться? И потерять известный уже во всей Силезии успех у замужних дам?

Откинувшись назад, Рейневан крепко двинул его под колено ударом, которому научился у Шарлея. Застигнутый врасплох Горн упал на колени, но дальше Шарлеева тактика начала давать сбои. От удара, который должен был бы сломать Горну нос, тот ушел почти незаметным, но быстрым движением. Кулак Рейневана лишь скользнул по его уху. Горн предплечьем отразил широкий и довольно неловкий хук, по-рысьи вскочил с колен, отпрыгнул.

– Ну, ну, – сверкнул он зубами. – Кто бы мог подумать. Но если ты так этого хочешь, парень… Я к твоим услугам.

– Горн, – Шарлей, не поворачиваясь, хлебной королевой съел хлебного коня Фомы Альфы, – мы в тюрьме, я знаю правила и не ввяжусь. Но клянусь, все, что ты с ним сделаешь, я сделаю с тобой вдвойне. Особенно включая вывихи и фрактуры.

Дело пошло быстро. Горн подпрыгнул, как истинная рысь, мягко и ловко, танцующе. Рейневан отклонился от первого удара, ответил, даже попав, но только один раз, остальные удары безрезультатно и бессильно скользнули по защитной стойке обеих рук. Горн ударил только два раза, очень быстро. Оба раза точно. Рейневан крепко ударился затылком о глинобитный пол.

– Как дети, – сказал, передвигая короля, Фома Альфа. – Ну право, совсем как дети.

– Тура бьет пешку, – сказал Шарлей. – Шах и мат.

Урбан Горн стоял над Рейневаном, потирая щеку и ухо.

– Я не хочу никогда больше возвращаться к этой теме, – холодно сказал он. – Никогда. Но чтобы не получилось, что мы напрасно дали друг другу по мордам, удовлетворю твое любопытство хоть частично и кое-что скажу. То, что касается твоего брата Петра. Ты хотел знать, кто его убил. Так вот, я не знаю кто, но знаю – что. Более чем ясно, что Петра убил твой роман с Аделью Стерча. Оказавшись поводом, поводом прекрасным, чуть ли не идеально маскирующим истинные причины. Ты не станешь отрицать, что уже и сам догадался об этом. Ты вроде бы умеешь сложить два и два.

Рейневан стер кровь под носом. И не ответил. Облизнул распухшую губу.

– Рейнмар, – добавил Горн. – Ты скверно выглядишь. Уж нет ли у тебя жара?

Какое-то время Рейневан дулся. На Горна – по известной причине, на Шарлея – потому что тот не вмешался и не поколотил Горна, на Коппирнига за то, что тот храпел, на Бонавентуру за то, что тот вонял, на Циркулоса, на брата Транквилия, на Башню шутов и на весь мир. На Адель де Стерча, потому что та безобразно повела себя по отношению к нему. На Катажину Биберштайн за то, что он безобразно повел себя по отношению к ней.

Вдобавок ко всему он чувствовал себя скверно. Простудился, его знобило, он плохо спал, а просыпался замерзший и весь в поту.

Его мучили сны, в которых все время и непрестанно он чувствовал запах Адели, ее пудры, ее румян, ее помады, ее хны – попеременно с запахом Катажины, ее женственности, девичьего пота, мяты и аира в волосах. Пальцы и ладони помнили повторяющиеся в снах прикосновения и тоже сравнивали. Не переставая сравнивали…

Он просыпался, залитый потом. А наяву вспоминал и не переставал сравнивать.

Скверное настроение усиливали Шарлей и Горн, которые после инцидента подружились, сблизились, по вкусу, видать, пришелся ловкач ловкачу, и притерлись, видать, пройдоха к пройдохе. Посиживая «Под Омегой», ловкачи вели долгие беседы. А на некой проблеме, видимо, увязли, постоянно к ней возвращались. Даже если начинали с совершенно иного, ну, хотя бы с перспективы выбраться из этой дыры.

– Кто знает, – тихо говорил Шарлей, задумчиво обгрызая обломанный ноготь большого пальца. – Кто знает, Горн. Может, нам повезет… У нас, видишь ли, есть некоторая надежда… Кое-кто за пределами этих стен.

– Это кто же? – быстро взглянул на него Горн. – Если можно узнать.

– Узнать? А зачем? Ты знаешь, что такое strappado? Как думаешь, долго ли выдержишь, когда тебя подвесят за…

– Ладно, ладно, успокойся. Интересно, случаем, ваша надежда не в любовнице Рейнмара, Адели де Стерча? Пользующейся сейчас, как болтает народ, большим успехом и влиянием среди силезских Пястов?

– Нет, – возразил Шарлей, которого заметно позабавила яростная мина Рейневана. – На нее-то как раз мы надежд не возлагаем. Наш дорогой Рейнмар и вправду пользуется успехом у слабого пола, но все это не связано ни с какими благами, кроме, разумеется, весьма кратковременной приятности от похендожки.