– Quem dies vidit veniens superbum, hunc dies vidit fugiens iacentem[616], – столь же классической цитатой парировал Стенолаз. – Не слишком возносись, святой отец. Поостерегись. Даже если решится проблема неудобного свидетеля, следует подумать об окончательном завершении следствия, касающегося умыкания податей. И я имею в виду отнюдь не закрытие, а прекращение дела путем поимки и покарания виновного.

– По правде, – признался Конрад, – и я тоже об этом думаю. Если верить распространяемым слухам, на сборщика напал и собранное захватил Рейнмар фон Беляу, брат Петра фон Беляу, гуситского шпиона. Рейнмар сбежал в Чехию, к своим дружкам-еретикам. Поэтому мы заманим его в Силезию, схватим и подвергнем следствию. Доказательства его преступления найдутся.

– Ясно, – усмехнулся Стенолаз. – Разве нужно что-то еще, кроме признания обвиняемого? А Рейнмар признается во всех преступлениях, в каких мы его обвиним. Если достаточно долго уговаривать, признается любой. Разве что случайно умрет. Не успев признаться.

– Почему случайно? Мне кажется, совершенно явно и вполне нормально, что Беляу отдаст душу в пыточной, как только признается в нападении на сборщика. Но до того, как выдаст место укрытия разграбленного серебра.

– Ах. Ясно. Понимаю. Но…

– Что «но»?

– Люди, интересующиеся судьбой этих денег, могут, боюсь, по-прежнему сомневаться…

– Не будут. Отыщутся другие неоспоримые доказательства вины. В доме сообщника Беляу при обыске будет найден пустой сундук, тот самый, в котором сборщик вез деньги.

– Гениально. Кто будет этим сообщником?

– Еще не знаю. Но у меня составлен список. Что скажешь относительно папского инквизитора, Гжегожа Гейнче?

– Но-но, не торопись, – насупился Стенолаз. – Излишество вредно. Я тебе уже сотню раз говорил: прекрати, святой отец, открытую войну с Гейнче. Война с Гейнче – это война с Римом, этот антагонизм тебе может только навредить. Irritabis crabrones, раздразнишь шершней. Хоть ты считаешь себя выше и сильнее Фортуны и ничего не боишься, тем не менее тут речь идет не только о твоей епископской заднице. Воюя с инквизитором, ты показываешь людям, что, во-первых, меж вами нет единства, что вы разделены и враждуете. Во-вторых, что инквизиции можно не бояться. А когда люди перестанут бояться, с вами, попами, может и действительно случиться нечто малоприятное.

Епископ какое-то время молчал, глядя на него исподлобья.

– Сын мой, – сказал наконец, – ты ценен для нас. Ты нам нужен. Наконец, ты нам мил и приятен. Но не раскрывай на нас слишком-то уж широко свое хайло, потому как мы можем потерять терпение. Не щерься, ибо, несмотря на истинно отчую любовь, кою мы к тебе испытываем, мы, если вывести нас из терпения, можем наказать эти зубы выбить. Все. Один за другим. С длинными перерывами, чтобы ты мог насладиться угощением.

– А кто тогда, – усмехнулся Стенолаз, – разрешит проблему неудобного свидетеля? Кто заманит в Силезию и схватит Рейневана фон Беляу?

– И верно. – Епископ задрал опончу, почесал волосатую лодыжку. – Болтаем, болтаем, словно играем, а самое главное уходит. Закрой дело, сын мой. Пусть тот свидетель исчезнет. Бесследно. Как исчез тот, которого два года назад Гейнче выкопал в Башне Шутов.

– Решено.

– А Рейнмар Беляу?

– Тоже решено.

– Ну, тогда выпьем. Давай кубок. Да сначала понюхай, какой букет. Молдавское! Я получил шесть бочонков в виде взятки. За должность схоластика в Легнице.

– Взяточничество при раздаче пребенд? Скверно, папуля.

– Взяток не дают только засранцы, потому что у них кишка тонка. Так что же, сажать на церковные должности засранцев? А? Коли уж мы об этом заговорили, так, может, и ты хочешь какую-нито церковную должностишку, Грелленорт?

– Нет, князь епископ. Не хочу. Клир мне претит.

Сталеглазый, констатировал Вендель Домараск, сменил одежду, совершенно изменил внешность. Вместо сутаны, рясы или патрицианского дублета сегодня на нем была короткая кожаная курточка, облегающие брюки и сапоги. Не было видно никакого оружия, и все же он теперь выглядел наемником, переодевание прекрасно камуфлировало. В последнее время Силезия была забита наемниками. Требовались люди, умеющие владеть оружием. Сильно требовались.

– Вскоре, – начал сталеглазый, – я исполню свою задачу. И как только выполню, тут же исчезну. Поэтому я хотел бы попрощаться с вами уже сегодня.

– С Богом, – magister scholarum сплел пальцы. – До встречи в лучшие времена.

– Хорошо бы. У меня есть последняя просьба.

– Считайте, что она уже выполнена.

– Я знал, да и убедился самолично, – начал сталеглазый после недолгого молчания, – что вы мастер мастеров в деле конспирации. И то, что должно быть укрыто, вы умеете укрыть. Полагаю, что сможете сделать и противоположное.

– Сделать так, – усмехнулся Домараск, – чтобы секрет перестал быть секретом? Проинформировать и одновременно дезинформировать?

– Вы читаете мои мысли.

– О чем или о ком?

Сталеглазый объяснил. Вендель Домараск долго молчал. Потом подтвердил, что сделает. Но не словами. Кивком головы.

Из-за приоткрытого оконца долетал хор голосов учеников опольской колегиатской школы, декламирующих начало «Метаморфоз»:

– Мудро писал великий Назон, – прервал долгое молчание прислушивавшийся сталеглазый. – Золотой был первый век, вечная весна мира. Но тот век уже не вернется. Прошел после него и серебряный, миновал и бронзовый. Теперь наступил век четвертый, век последний – железный, век стали, de duro est ultima ferro. Последний век – это век крови и гибели. Выбралась на свет зараза всяческого предательства. Вера и правда отступили пред войной, убийством и пожарами. Торжествуют предательство и насилие. Ужаснувшись того, что творится, покинула землю Астрея, последняя из божеств. А когда уйдут боги… Что тогда? Потоп?

– Нет, – возразил Вендель Домараск. – Потопа не будет. И это не будет последний век. Гарантией тому хотя бы те мальчишки, которые долбят Овидия Назона. Мы, люди мрака, люди насилия и предательства, мы, это истинно, уйдем вместе с веком окровавленной стали. То, что мы делаем, делаем именно для них.

– Я тоже когда-то так думал.

– А теперь?

Сталеглазый не ответил. Пальцами, засунутыми в рукава курточки, тронул нож в прикрепленных к предплечью ножнах.

– Тебя предали, – нетерпеливо повторил Тибальд Раабе, который уже устал повторять одно и то же. – Тебя продали. Тебя превратили в приманку. Тебе угрожает смерть. Ты должна немедленно бежать. Ты понимаешь, что я говорю?

На этот раз – только на этот – Эленча фон Штетенкрон кивком головы подтвердила, а в разбавленной синеве ее глаз действительно что-то сверкнуло. Тибальда передернуло.

– Домой не возвращайся, – настойчиво сказал он. – Не возвращайся ни в коем случае. Ни с кем не прощайся, никому ничего не говори. Коня я тебе привел, гнедого. Он стоит за больничной прачечной. Во вьюках есть все, что пригодится в пути. Прыгай в седло – и в путь. Немедленно. Ничего, что близится ночь. Ты на тракте будешь в бо?льшей безопасности, чем здесь, в Зембицах.

Не езди в Стшелин, к монашенкам, прежде всего тебя станут искать именно на этой дороге. Поезжай во Франкенштайн, оттуда главным трактом на Вроцлав. Направляйся на таможенный пункт в Мухоборе. Там тебе любой укажет дорогу на Скалки, спрашивай о табуне госпожи Дзержки де Вирсинг. Госпожа Дзержка узнает этого коня, будет знать, что прислал тебя я. Ты расскажешь ей все. Поняла?