Епископ Конрад слушал. С виду внимательно, но Стенолаз знал его слишком хорошо. Епископ был рассеян, возможно, потому, что трезв. Он делил внимание между Стенолазом, орущей в женских палатах Клаудиной Гаунопольдовной и доносящимися со двора покрикиваниями Кучеры фон Гунта.
– Ага, – сказал он наконец. – Ага. Значит, девушка, которая была свидетелем нападения на коллектора и которая это нападение пережила, по-прежнему жива. Хотя ты дважды брал ее в облогу, она ускользала. И сейчас, утверждаешь, скрывается в Скалке, в имении Дзержки де Вирсинг, вдовы Збылюты из Шарады.
– И следовало бы, я считаю, что-то в этом деле предпринять.
Конрад почесал затылок, поковырял в ухе.
– А что здесь предпринимать? – Он пренебрежительно надул щеки. – Жаль времени и усилий. Дзержка де Вирсинг ведет себя образцово, с гуситами больше не торгует, щедро дает на Церковь. Не вижу причин, чтобы ее… А девка? Девка – никто. Какой из нее свидетель? Даже если запомнила что-то из тех событий, даже если будет способна кого-либо узнать, кто ее послушает, кто поверит? Всем ведь известно, что панночкам разные чудные фантасмагории видятся, когда их менструальная истерия по мозгам бьет. Давай не будем забивать себе ею голову. Забудем о ней. Забудем о происшествии, которое случилось со сборщиком подати. Прошло уже почти четыре года. Я уже забыл. Все забыли.
– Не все, – покрутил головой Стенолаз. – Фуггеры, например, не забыли. Недавно дали мне это понять. Поверь мне, папочка, они захотят докопаться до истины и взять виновных за жопу. С этой целью используют всё, что удастся использовать. Всё. Эта девушка, может, и никто, но она представляет угрозу.
– Что ж… – Епископ сплел пальцы, наклонил голову. – Коли так… Ну, делай, что считаешь нужным.
– А ты что? – Птичьи глаза Стенолаза блеснули. – Умываешь руки, как Пилат? Напоминаю, что тут о твоей заднице речь идет, это ты похитил налог, тебе могут угрожать показания девушки. Если ты принимаешь решение, то не маши нехотя своим посохом, но дай мне приказ, конкретный и недвусмысленный.
– Биркарт. – Конрад выдержал взгляд. – Осторожно. Не переходи границу.
Оба долго молчали, испытывая глазами свою выдержку. Клаудина затихла, со двора также не доносились никакие звуки. Наконец епископ выпрямился, его лицо стало жестким, губы сжались.
– По моему приказу, – сказал он, – ты сделаешь то, что сделаешь. А то, что будет сделано, мы, епископ Вроцлава, volumus et contentamur, одобряем и признаем соответствующим нашей воле. И берем на себя за это полную ответственность. Достаточно?
– Теперь полностью.
Большие городские часы, висящие на башне вроцлавской ратуши со времен епископа Пшецлава из Погожели, под скрежет шестеренок и стон пружин вдруг объявили металлическими ударами девять часов дня. Сейчас, в конце марта, это означало, что до заката солнца и ignitegium осталось около трех часов.
Дуца фон Пак стояла у окна, совершенно нагая, повернувшись спиной к Стенолазу, опираясь на фрамугу, как кариатида. Он мог бы смотреть на нее так часами.
– Подойди сюда, – позвал он. – Пожалуйста.
Она послушалась.
– Ты говорила, – медленно сказал он, – что жаждешь делать то, что я. Вместе со мной. Ты по-прежнему этого хочешь? Не передумала? Готова к этому?
Она кивнула головой. Медленно.
– Если начнешь, обратной дороги не будет. Ты отдаешь себе в этом отчет?
Снова кивок. Стенолаз встал.
– Надень это.
Через минуту она стояла перед ним в черном стеганом акетоне, брюках и высоких сапогах. Он помог ей надеть и затянуть пластины нагрудника, наспинник, горжет, наплечники, аванбрасы, остальные пластины. Черную повязку на волосы. Черный плащ с капюшоном.
– Меч?
– Предпочитаю копье.
– Выпей это. До дна. Повторяй за мной: Adsumus, Domine, adsumus peccati quidem immanitate detenti…
– Приди к нам, останься с нами, пожелай войти в наши сердца…
– Аминь. Пойдем.
– Что это было… То, что я выпила?
– Наркотик.
– Не слишком вкусно.
– Привыкнешь. Пойдем. Ага, еще одно. Скажи мне…
Она подняла голову. И глаза. Цвета глубин горного озера. Прекрасные. Пленительные. И абсолютно нечеловеческие.
– Как тебя, – спросил он, колеблясь, – собственно зовут?
Дзержка де Вирсинг не знала, что ее разбудило. Это не был лай собак. Собаки, встревоженные, возможно, подкрадывающимся лесным зверем, лаяли в Скалке всю ночь, их лай только вначале мешал засыпать, потом к нему привыкали, он терял свой тревожный характер и становился обычным для уха. Так что, вероятнее всего, это было видение, страшный сонный кошмар, ставший причиной того, что Дзержка вдруг резко вскочила и села на кровать. Напряженная, полностью пришедшая в себя, готовая к действию.
Собаки не лаяли.
– Эленча! Проснись! И одевайся!
– Что случилось?
– Вставай! Быстро!
Звенящая в ушах неестественная тишина резко лопнула, распоротая несущимся со двора криком убиваемого. Этот крик почти сразу был поддержан другими, в мгновение ока вся усадьба Скалки разразилась криками и топотом. А в оконных пленках замерцал огонь.
– Эленча! Сюда!
Дзержка передвинула сундук, содрала со стены шкуру зубра, открыла спрятанную за ней дверцу. Из-за дверцы повеяло плесенью и холодом.
– Пани Дзержка!
– Быстро. Нет времени. Ход выведет тебя к ручью. Спрячься там, не выходи, пока… Пока всё не закончится. Живее, девочка!
– А ты? Я тебя не оставлю!
– К ходу! Ну же! Не смей меня не слушаться! Иди, детка, иди…
Дзержка закрыла дверцу, замаскировала ее шкурой и сундуком. Сорвала со стены в сенях рогатину и выскочила во двор.
Она не успела увидеть ничего, кроме мигания факелов, из которых сыпались искры. На самом пороге ее сбил мчащийся конь, со всей силы, дыхание отшибло, она рухнула на землю. Подкованные копыта били о грунт тут же возле нее, грозя раздавить. У нее не было сил пошевелиться. Кто-то схватил ее, потянул. Она узнала. Собек Снорбейн.
– Госпожа… Спасайтесь…
Сказать больше Собеку Сорбейну не удалось. Он охнул, упал на колени, изо рта хлынула кровь. Дзержка увидела острие копья, выглядывающее из его груди. Мимо промчался всадник, невыразительный, как ночная птица, она услышала злобный девичий хохоток. И возглас:
– Adsumu-u-us! Adsumu-u-us!
Вокруг снова загрохотали копыта, стало тесно от всадников. Черных Всадников.
– Adsumu-u-us!
Прямо на нее, протягивая руки, бежала женщина в рубашке. На глазах Дзержки Черный Всадник размозжил ей голову ударом меча. Дзержка вскочила, но на нее снова наехали, повалили. Поднял ее аркан, руки в железных рукавицах. Она повисла между двух лошадей. Третий навалился на нее.
– Где девушка?
Дзержка сплюнула. Что-то свистнуло, в глазах блеснуло. Она сжалась от боли.
– Где девушка?
Снова упал бич, хлестнул. Она завыла. Ее крик смешивался с другими, доносящимися со стороны конюшен и молотилен.
– Где девушка?
– Вы ее не достанете… Ее здесь нет… Она далеко.
Черный Всадник наклонился к ней из седла. Она увидела его глаза. Птичьи и злые.
– Твоих слуг, конюхов, девок и детвору, – сказал он, – я приказал запереть в конюшне. Я сожгу их там, зажарю вместе со всеми твоими лошадьми. Если не скажешь, где девушка, всех зажарю живьем.
– Ты ее не достанешь, – повторила она, выплевывала кровь, текущую из разрубленных мечом губ. – Никогда ее не найдешь и никогда не сможешь причинить ей вред.
Всадник отвернулся, отдал приказ. Тут же ночь взорвалась горячим дуновением, засветилась красным блеском большого огня. И жутким криком, голосом, который был не в состоянии заглушить рев пожара. Визгом горящих в пламени животных. И людей.
«Боже, прости мне, – мысленно повторяла Дзержка, вжимая голову в плечи под ударами бича. – Боже, прости грех. Но они убили бы Эленчу… А людей и коней сожгли бы и так…»
Огонь бил аж под небо. Стало светло, как днем. Но Дзержка не видела ничего. Была словно слепая. Ее повалили на землю. Ремнем спутали ноги в щиколотках. Конь заржал, затопал, ремень натянулся, она почувствовала рывок, понеслась по земле.
