А капитан взял себя в руки. Он откашлялся и сказал солидно и резко:

— Вот по этому поводу я хотел узнать ваше мнение.

Опять была пауза, а потом начал жестикулировать Аптекман. Он кивал головой, щелкал языком, двигал рукой, согнутой в локте, шипел и бурчал что-то непроизносимое.

— Аптекман, — взмолился капитан, — говорите словами.

Аптекман посмотрел очень удивленно и сказал медленно, с трудом подбирая слова:

— Машина… в порядке… можно… полный пар… — Замолчал и отступил шаг назад, давая понять, что он всё сказал.

— Время не терпит, Николай Николаевич, — напомнил Бабин.

— Как команда? — спросил Студенцов, глядя в глаза Свистунову. Свистунов и Донейко переглянулись.

— Как, товарищи? — спросил Свистунов, глядя на кого-то, стоявшего за спиной Студенцова. Студенцов резко повернулся. Пока шел разговор с судовым советом, постепенно и очень тихо в рубку набирался народ. Один за другим заходили матросы и молча слушали, и те, кто не поместился в рубке, стояли на палубе. Они, вытягивая шеи, заглядывали в открытую дверь и в окно и слушали и молчали. Пожалуй, если не считать вахтенных, кочегаров и машинной команды, здесь были все. Студенцов подошел к стоявшим впереди.

— Ну как? — спросил он сдавленным голосом. Из задних рядов вылезла голова на длинной, как жердь, шее, и Полтора Семена пробасил:

— Не тяните вы, Николай Николаевич. Они там потонуть могут, пока мы тут совещаемся.

— Аптекман, в машину, — скомандовал капитан. — Свистунов, к рулю. Бабин, останьтесь здесь. Фетюкович, передайте Ткачеву — делаю поворот, иду на помощь. Всех попрошу из рубки на палубу. Приготовьтесь к повороту — момент опасен. Держитесь на подветренной стороне под защитой надстроек.

От медленности, с которой велся разговор с судовым советом и с командой, не осталось следа. Рубка опустела в одну секунду. Матросы сгруппировались на палубе около надстроек, выбирали места, где легче держаться; Фетюкович говорил в микрофон:

— Абрам, слушаешь? Передай старику: делаем поворот, идем к вам на помощь. Слышишь? — И вдруг заорал очень весело: — Не горюй, Абрам, сейчас соймем вас. Ещё погуляем.

Схватив наушник, я услышал голос Абрама:

— Ждем, Вася. — Помолчав, Абрам уныло добавил: — А у нас приказано спасательные пояса надевать. — Потом там хлопнула дверь — мы отчетливо это слышали — и взволнованный голос Ткачева сказал:

— Ребята, если думаете нас спасать, спасайте скорей. Нас совсем положило, судно перестало слушать руля.

Вскочив с кресла, Фетюкозич слово за словом прокричал эти фразы в окошечко Студенцову.

— Полный вперед! — скомандовал капитан.

Зазвонил телеграф. Бабин передавал приказание в машину. Звонок повторился. Аптекман докладывал, что полный вперед дан. Капитан вынул трубку и закурил. Он ждал, пока судно приобретет скорость. Свистунов стоял у штурвала. Бабин у телеграфа. Клубами пошел дым из капитанской трубки, она раскурилась.

— Право руля, — негромко скомандовал капитан. Свистунов повернул штурвал. Судно покатилось вправо. — Больше право. Право на борт. — У капитана был очень тихий, — казалось, равнодушный голос.

Свистунов, положив руль «право на борт», ждал дальнейшей команды капитана. Не в силах больше оставаться в закрытой рубке, я выскочил на палубу.

Матросы находились на подветренной стороне. Они крепко вцепились в поручни палубных надстроек. Я видел их спины, у всех были втянуты головы в плечи, и я чувствовал, что они держатся изо всей силы, что они приготовились принять удар волны.

Я толкнул Донейко, и он, посторонившись, дал мне место. Я вцепился в поручни и приготовился к удару. Направо от меня стоял Донейко, налево Балбуцкий. Мы не смотрели друг на друга. Мы все смотрели вперед, туда, где сквозь пургу мелькало матовое пятно, где дотягивал последние минуты «РТ 90». Ветер колол снегом кожу, волны бились на палубе, но мы, как загипнотизированные, смотрели на свет в океане. Вот свет поплыл к корме. Мы разворачивались вправо. Ветер дул теперь нам прямо в лицо; я только успел подумать об этом, как вдруг почувствовал, что падаю на спину. Палуба наклонилась так, что мне показалось, — я стою на отвесной стене. Я уже не стоял, я висел на поручнях, и поручни были надо мной. Потом из-за стены, возле которой я висел, высунулась гигантская голова волны. Она заглянула через стену и, увидя нас, съежившихся, готовых принять удар, загрохотала и обрушилась. Вода хлынула мне в рукава. Я закрыл глаза и уже ничего не видел. Я попытался дышать, но втянул горьковатую соленую воду. Она попала мне в рот. Я задыхался, я терял сознание, у меня осталась одна только упрямая мысль — ни в коем случае, ни за что не выпустить из рук холодных металлических поручней.

Голубничий и Марченко сидели друг против друга в помещении радиостанции рыбного порта и ждали ответа. В это же время в окно больницы смотрел Сизов, похудевший, в халате и домашних туфлях, и бормотал что-то о шторме и о том, что дня три промысловых, а то и больше, обязательно пропадут. В это же время ураган несся над 89-м и 90-м, Слюсарев следил за черной полосой, двигающейся по воде, и в радиорубках тральщиков радисты передавали ответы на полученное радио. Содержание ответов обоих тральщиков было таково: «Застигнуты штормом, считаем в настоящих исключительных обстоятельствах делать поворот рискованным, момент пребывания судна лагом к зыби слишком опасен, продолжаем держаться против зыби».

Радисты протянули Марченко и Голубничему полученные ответы, и Марченко и Голубничий не посмотрели друг другу в глаза, потому что каждый боялся прочитать у другого в глазах отчаяние.

В одиннадцать часов Голубничий вызвал Москву. Он изложил вкратце положение дел, и сотрудник наркомата, беседовавший с ним, сказал, что он немедленно доложит. В одиннадцать сорок Голубничего вызвала Москва.

— В каком положении дела, товарищ Голубничий?

Голубничий передал содержание только что полученных ответов тральщиков.

— Сообщите о принимаемых мерах, — потребовала Москва.

— Высылаю на помощь тральщики, — сказал Голубничий.

— Сколько? — спросила Москва.

— Полагаю, четырех будет достаточно.

Голос Москвы звучал отдаленно, но четко; он был настойчив и спокоен.

— Свяжитесь с военным флотом, — говорила Москва, — выясните возможность совместных действий; не буду задерживать вас, вызову через полчаса.

Окончив разговор, Голубничий позвонил командующему военным флотом. Телефон командующего был занят, командующий разговаривал с Москвой. Он сам позвонил пятью минутами позже.

— Я высылаю три эсминца, — сказал он. — Когда выходят тральщики?

— Надеюсь, — ответил Голубничий, — что тральщики выйдут через полчаса.

— Эсминцы выйдут через двадцать минут, — сказал командующий военным флотом, — сообщайте всё время координаты.

В кабинете Марченко собирались капитаны тральщиков, срочно вызванные курьерами. Совещание продолжалось восемь минут. Четыре минуты занял доклад Голубничего, четыре минуты капитаны разрабатывали план операции.

В это время курьеры собирали штурманов и матросов, механиков, машинистов и поваров.

За стеной кабинета Марченко текла обычная жизнь учреждения, стучали пишущие машинки, кассиры считали деньги, счетоводы щелкали на счетах. Но в половине двенадцатого слухи стали просачиваться сквозь стены. Трудно сказать, как это произошло. Может быть, показалось подозрительным, почему это вдруг созывают команды, а скрыть это было нельзя, потому что матросов разыскивали дома, в общежитии, в клубе, в столовой — везде, где они проводили свободный свой день. Может быть, излишняя молчаливость капитанов, вышедших с совещания, сама по себе вызвала подозрение. Никто ничего точно не знал, но все знали: что-то произошло.

Для спасательных операций были выбраны четыре тральщика, только что вернувшихся с моря в порт. Срочно качали воду, механики, вымазанные маслом, как черти, лазали по машинам, кочегары, два часа назад бросившие лопаты и ломы, опять надевали спецовки.